Споров и разговоров было много. Журавлев и Локотков уже не имели ничего против нового плана, но каждому хотелось знать: не прогадают ли, что получат от этого, почему выработка должна подняться.

И Ольшевский с Терновым терпеливо разбирались в старых счетах и новых вопросах, на примерах показывали ребятам, как много они теряют от неслаженной работы.

Ройтман слушал в пол-уха, больше думая о том, что скажет по этому поводу главный инженер. Сам он большого вреда от опыта не видел, но и не видел возможности распространить его на весь цех.

— Ну, ладно, так тому и быть, — сдался, наконец, рассудительный Локотков. — Теперь мы все друг за друга в ответе — так выходит. Попробуем.

— Только, чур, уговор: не подводить, а то все договоры по боку! — подхватил Журавлев. Его веселые черные глаза обежали лица товарищей и остановились на Леониде. — Двум смертям не бывать — одной не миновать. Только вот как начнут с шихтой зажимать — эх, и будет же смеху! Пусть уж комсомольский пост возьмет нас под свое крылышко.

— Смеетесь-то вы хорошо, д там как бы плакать не пришлось, — встал с кряхтеньем Чукалин и с силой продул изгрызанный мундштук. — Не дай бог, передеретесь все…

Но мрачные его слова никого не смутили. Взволнованный Леонид начал было на торжественной ноте:

— Ребята!.. — но тут же махнул рукой и весело крикнул: — Давайте по Маяковскому: «От ударных бригад — к ударным, цехам, от ударных цехов — к заводам!»

— Вот, пусть у нашей печи такой плакат повесят! — обрадовался Виктор. — Пусть все знают, за что комсомольцы взялись!

Поначалу никто в цехе не обратил внимания на затею ребят. После специальной статьи Ольшевского в многотиражке стали присматриваться, иные с недоверием, многие — с большим вниманием. Не верилось, что когда-нибудь неполадки со сменщиками станут только воспоминанием.

А ребята не торопились. В первую неделю выработка поднялась совсем незаметно, затем дела постепенно пошли в гору. И к тому дню, когда состоялось общее собрание цеха по вопросу о переходе на коллективный план, три сталевара имели такие результаты, о которых стоило говорить.

— Соплявки-то, ты гляди! — кивнул Калмыков на доску соревнования, у которой он перед собранием остановился вместе с Жуковым.

— На пятки нам наступают, шевелиться надо.

— Тут пошевелишься, когда свои же подножки подставляют. Ты почему вчера не потребовал тяжеловеса? Пришлось мне возиться с дрянью. А тяжеловес мальчишкам этим пихнули. Чужой руке подыгрываешь?

— Неудобно все только себе тянуть. Стыдно людям в глаза смотреть. И так тычут в нос, что на проценты живем.

— Слушай больше! «Проценты»! Я еще покажу, что такое Калмыков!

— Заладил: «я, я…» А что ты без нас безо всех? Ноль без палочки, — рассердился Жуков. — На чужих плечах выпрыгиваешь.

— А ты докажи, докажи! Завидно стало, что не про тебя пишут. Вот и фыркаешь.

— Тю, дурак, — плюнул Жуков и пошел прочь, не заботясь, следует ли за ним Калмыков.

Но тот все-таки пошел следом. Хоть и часто он задирал Жукова, но никак не мог не признать мастерства его. Досадно было только, что Жуков не поддавался на дружеские излияния и не водил с Калмыковым компании вне цеха. А то, что он любил читать и пил водку только по праздникам, вообще повергало Калмыкова в изумление.

— Тебя, Николай, только в рамочку и на стенку — как есть безгрешный святой, — издевался он не раз.

— Ну и повесь. Авось, стыдно станет, как я со стенки на твои безобразия смотреть стану, — посмеивался Жуков.

Но если Калмыков был слеп и глух ко всему, что не касалось лично его и его славы, то Жуков таким равнодушным не был. Он любил свою профессию не за славу и почет, а так, как любит истинный мастер создание рук своих. Ему приятно было сознавать, что из бесформенных кусков металла, из чушек чугуна получаются такие разные марки стали, и что пойдут они на самолеты, тракторы, пушки и танки, детские кроватки и мостовые фермы. Гордость его была гордостью рабочего человека, и нечестные приемы Калмыкова, его безудержная страсть к популярности были глубоко противны Жукову.

На собрание он пришел без определенного намерения, хотя и знал, о чем будет речь; мудрено бы не знать, когда за последнее время только об этом и спорили в цехе, только и говорили на рапортах, писали в «Мартеновке». Собрание сразу пошло в такой накаленной обстановке, что не прислушиваться к выступлениям было невозможно.

Виктор Крылов, разлохмаченный и потный, сердито ударял кепкой по столу и доказывал, что новая организация труда всех прямиком приведет в передовые и что никаких неполадок быть не может.

Леонид, слушая Крылова, досадливо морщился и совсем уже собрался выступить, но его опередил Чукалин.

— Ну, уж это ты, парень, надо сказать, загнул. Иные, которые, может, только и представляют, как бы им в президиуме посидеть, а только не всем это требуется. Не каждый может по триста процентов вырабатывать. Нам вот надо бы знать, как сделать так, чтобы все в цехе ровненько шли — процентов по сто десять, к примеру; и чтобы из-за заработка не передрались с новой-то системой. А то ты выполнишь норму на все двести, а другие оба — по девяносто. План-то по печи перевыполнен, а выгода тебе от этого, прямо скажу, собачья. А?

— У нас того нет, чтобы друг друга обманывать. А если кто попробует — то вот! — и Виктор невольно посмотрел на крепко сжавшийся кулак.

— Вот я и говорю: кулаками споры решать, — обрадовался Чукалин. — Ладно, у вас там все такие сознательные. А вот возьмем, к примеру, Мурзаева Петра. Хоть ты ему кол на голове теши, а если он зенки водкой залил, работы от него не жди. И откуда он только в цехе ее берет? — как бы в раздумье произнес он, но тут же, вспомнив о предмете разговора, обратился к Коробкову: — Василь, ты захочешь в одной компании с ним сталь варить, процентами делиться?

Тот мрачно и решительно потряс головой.

— Если Мурзаев будет дело портить — переведем в подручные, — сказал парторг цеха.

— Ты не прокидайся сталеварами-то, — не утерпел Баталов. — Осудить человека просто. Ты ему в психологию загляни, почему он пьет. Может, у него на душе муторно. А вы только говорить о чуткости горазды…

Сидевший тут же Мурзаев придал физиономии печально-угнетенное выражение. Кое-где вспыхнул злой смешок. Ройтман постучал карандашом по графину.

— Хватит уж спекулировать на нашей чуткости, — вставил с места Терновой.

— Товарищи, товарищи, уклоняетесь от основной темы, — заметил Ройтман. — Крылов, у вас все?

— Все, — ответил растерянно Виктор и сел, мрачно надвинув кепку на самый нос. У него было такое чувство, что он сам, своими руками, загубил дело.

Тут несколько неожиданно для всех слова попросил Жуков. Говорить публично он не любил, но если выступал, то можно было считать — дело стоит того.

— Я присматривался к опыту этому. И меня сомнения тоже брали, а теперь вижу — напрасно. Это поначалу кажется, что страшно. Я вот скажу про нашу печь: отчего у нас показатели хорошие? А потому, что у нас так поставлено: товарищей не подводить. И хоть план у нас у каждого свой, а болеем мы за всю печь. А что там говорят — неполадим, передеремся — так это, я считаю, бабьи разговоры. Есть, правда, и такие, которые только о себе думают, так те пускай поразмыслят, стоит ли им в цехе оставаться?..

— Ты сам пример покажи, а не агитируй, — сказал один из сталеваров.

— А я и не против. Считаю, что мы вполне готовы работать по-новому.

Алеша Саранкин, сталевар с шестой печи, взволнованно крикнул с места:

— Мы тоже на новую систему переходим!

— Похваляешься перед щенками? А меня ты спросил? Может, я не желаю у тебя да у Витьки на поводу ходить, — прошипел Калмыков на ухо Жукову.

— Не хочешь — никто не неволит; иди на другую печь. Мы с Родионовым как-нибудь обойдемся.

— Э-э, шалишь, брат, меня с первой печи выкидывать. Славу своим горбом для вас заработал, теперь будете на готовеньком сидеть? Сам-то боишься уйти, на другой печи шиш заработаешь?!