Просветленный, мавляна обратился к Ханзоде-бегим:

— О, вы вернули мне душу той поры! Вы совершили чудо! Столько лет прошло, столько дорог пройдено — и вот они снова здесь… мои… наши мечтания!

Нежно-грустная радость от прикосновения к поре своей молодости передалась и Ханзоде-бегим, зазвучала в ее голосе:

— Правда, правда, мавляна, этот сверток прошел сквозь многие беды — вместе со мной, со всеми драгоценностями моими, их у меня немного, но они дорогие. Лишь когда мы в последний раз отправились из Кундуза в Самарканд… там очень трудно было пройти через горы и реки… я оставила часть моих сундуков в Кундузе. В одном из тех сундуков и хранились ваши бумаги.

В Самарканде я все время беспокоилась за них, намеревалась летом послать за ними доверенного человека… потом… пришла беда… И хорошо, оказывается, что я оставила их в Кундузе: все другие мои сундуки попали в руки моголов-заговорщиков… Взгляните, все ли на месте рисунки?

Ханзода-бегим откинула с лица шелковое покрывало и сама потянулась к бумагам.

— Да, все! Все они тут. — Фазлиддин жадно и благодарно смотрел на ее лицо. Добавил о другом: — В Самарканде я очень хотел вас видеть, бегим, но не смел прийти…

— Я сама хотела пригласить вас. Но… бумаги оставались в Кундузе… не решилась…

Фазлиддину захотелось напомнить Ханзоде-бегим об андижанском ее изображении (о аллах, сколько претерпел из-за него он, создатель рисунка!). Среди бумаг изображения бегим не было.

Он еще раз перебрал — один за другим — все листочки.

Ханзода-бегим поняла, что ищет художник, чуть зарделась, спросила:

— Вы еще занимаетесь живописью, мавляна?

— Высокородная бегим, когда не рисуешь много лет, руки теряют навык… Ныне я занимаюсь только зодчеством, рисую здания.

— То, что вы изобразили в Андижане… не здания… я храню отдельно, — сказала Ханзода-бегим и смущенно отвела взгляд в сторону.

Фазлиддин понял, что Ханзода не захотела вынести свое изображение: мавляна пришел со взрослым сыном. И потом — зачем напоминать теперь об их любви? Только боль причинять обоим излишнюю.

— Вы правы, бегим… Пусть то изображение навсегда будет у вас. — И, приложив руки к груди, мавляна Фазлиддин учтиво поклонился.

Лучше говорить о зодческих замыслах, о рисунках и расчетах зданий.

— Я могу теперь поработать над ними, — Фазлиддин легко тронул бумаги рукой, — с учетом того, чему научился в Герате. И можно было бы после этого смело претворить их в жизнь… Но скажите, высокородная, где же можно построить эти медресе и эти дворцы? Андижан далеко. В Кабуле?

Ханзода-бегим, помолчав минуту, покачала головой:

— Нет, в Кабуле тоже не удастся.

— А я мечтал… вот по этому замыслу… воздвигнуть медресе, что соперничать смогло бы с медресе Биби-ханум в Самарканде. И мечтал назвать вашим именем — медресе Ханзоды-бегим!

— Я буду до конца своих дней благодарна вам за такой замысел, мавляна. Но, увы, правы оказались те беки — помните? — кто говорил, что для сооружения великих зданий нужно великое государство. Мирза Бабур столько лет стремился к этой цели… А Кабул невелик, нет в Кабульском уделе сил и средств для больших строительств.

— Выходит, не суждено нам осуществить свои мечты.

Ханзода-бегим знала кое-что о том, что Бабур в последние годы вынашивает тайный план создать единое крупное государство в пределах Афганистана, Бадахшана и, главное, Северной Индии. Делийский султанат раздроблен; местные князья враждуют друг с другом; индуисты не принимают мусульманскую верхушку, а та не признает индуизм, восстановила против себя индусов. Бабур сейчас сам ушел в поход-разведку на берега Синда, а уж про лазутчиков, добывающих ему сведения о державе Лоди[189], и говорить нечего.

— Мавляна, я уже мечтать боюсь, — призналась Ханзода-бегим, — Я ведь знаю, какую дорогую цену приходится платить тому, кто стремится к большому государству, а значит, и к великому зодчеству. Теперь мне легче отказаться от своей давней мечты; не желаю ставить снова под угрозу будущее моего любимого брата, повелителя нашего.

Горестно вздохнув, мавляна Фазлиддин понимающе закивал головой:

— Истинно, истинно… Судьба против нашей мечты, бегим, сама судьба. Я уже состарился, — и голос его в самом деле по-старчески как-то задребезжал, — да и всю жизнь мне не везло. Войны, перевороты, набеги, истребления… Но неужели так будет продолжаться вечно?! Ведь не я один, а десятки ученых, поэтов, зодчих, просвещённей, чем я, даровитей, чем я, изгнаны из Мавераннахра и Хорасана. Куда их гонит ураган кочевников, междоусобиц, распрей из-за веры? Раньше, бывало, черный ветер гонит тебя из Андижана — находишь приют в Самарканде. Вынудят покинуть Самарканд — спасаешься в Герате. А сейчас всюду свирепствует этот черный ураган! Нет спасения ни в Самарканде, ни в Герате! Мы все, изгнанные, будто река, потерявшая русло… Сколько талантов, о аллах, сколько живительных волн попусту исчезает, пропадает в пустынях нынешней жизни!.. Говорят, когда-то Джейхун[190] вот так метался, пропадал — пока не проложил себе новый путь к новому морю. А мы, найдем ли мы его?… Пусть жестокий небосвод сжалится над нашими сыновьями! Пусть хоть будущие поколения проложат себе новое русло, достигнут своего моря!

Ханзода-бегим всем сердцем сочувствовала зодчему. Это был крик его души — человека, чей творческий дар всю его жизнь никак не мог найти применения.

— Мавляна, не только вы, но и мирза Бабур жаждет нового моря, чтоб в это новое море искусства и науки собрались все реки талантов.

— О, бегим, знаю я, что и к мирзе Бабуру судьба безжалостна, знаю, что он — моя последняя надежда… Потому и приехал сюда, в Кабул.

— А где вы устроились, мавляна?

— Еще не устроились, временно остановились у моего племянника Тахирбека. А он уехал, оказывается, в поход вместе с мирзой Бабуром.

Ханзода-бегим поняла, что позаботиться о зодчем и его семье некому. Вот еще почему он был одет бедно, выглядел бледным и худым, будто голодал… А может, не приведи аллах, так оно и есть?

Ханзода-бегим порывисто встала, извинилась, что оставляет зодчего на миг одного, и ушла во внутренние покои. Там достала ключ и отперла заветный шкаф, что стоял в нише за шелковой занавесью.

Сестре шаха, наряду с самыми высшими придворными, полагались, по распоряжению Бабура, немалые денежные выплаты. Ежемесячно дворцовый казначей доставлял в кожаном кошельке тысячи дирхемов. Бегим была обладательницей большого земельного надела. Но на кого Ханзоде тратить все эти доходы? Вот и лежали кошельки с золотыми дирхемами в тайном шкафу, многие — еще неоткрытыми.

Ханзода-бегим прикинула, сколько примерно потребуется мавляне Фазлиддину, чтобы купить себе домик с землей, коня и прокормить семью в течение трех-четырех месяцев, пока ему, как ей подумалось, придется жить без постоянного жалованья. Она взяла два ко жаных кошелька, позвала слугу. Тот положил кошельки на серебряный поднос и вынес к гостю…

Мавляне Фазлиддину тяжело было брать деньги от Ханзоды-бегим. Но где другой выход? Нет его! К тому же бегим поспешила прийти ему на помощь.

— Мавляна, эти деньги, две тысячи дирхемов, из казны мирзы Бабура. Он отсутствует, и я от его имени выдаю положенное вам жалованье. Один кошелек вам, другой — для вашего сына. Пожалуйста, возьмите…

…Высоко летят журавли в осеннем небе над Кабулом…

Бабур и Мохим-бегим на айване в загородной усадьбе слушают их гортанный клекот, всматриваются в небо: торопится-мчится с севера на юг легкокрылая стая — живая нить черного жемчуга на голубой лазури.

В прекрасном и чистом клике «кур-ей», «кур-ей!» — Бабуру чудится усталость: журавли летят из далеких далей. Они пролетели над Мавераннахром, — может быть, прямо над Андижаном? Может, они опускались передохнуть на берега прохладных вод в окрестностях Самарканда?