— У нас прежде тоже было уважение к женщине, — прервал Бабур. — Медресе в Самарканде недаром названо именем Биби-ханум. Напротив него стояло медресе Сарай Мульк-ханум. В усыпальнице Шахи-Зинда есть гробница Шоди Мульк-ханум и Туман-Аки. В Герате же знаменитое медресе Гавхаршод-бегим. Все это ведь имена женщин, связанных с Амиром Тимуром и его потомством.
— Не знаю, может быть, во времена Амира Тимура было больше уважения к достойным женщинам, — бросила Мохим-бегим, взглянув на мужа, — но ныне почему-то не так…
— Предначертание судьбы! — сказал Бабур. — В те времена — времена расцвета науки и искусства — возросло и уважение к женщинам, ведь науки и искусство всегда могли по-настоящему возвыситься только при участии женщин: они вдохновляют поэтов, ученых и сами стремятся к сим вдохновенным занятиям. А во времена упадка сколь тяжко ученым и художникам, столь же унижаемы и женщины.
— Очень справедливо. Больно видеть, что духовный упадок, о коем сказал наш повелитель, распространился сейчас на весь Мавераннахр! — помрачнела Ханзода-бегим, — Ханы и султаны разных кочевых племен одержимы стремлением захватить страну, вернее — тело страны. До ее души нет им дела… Не надо бы мне говорить плохого о моем муже, погибшем в бою, но куда же денешься… Шейбани-хан объединил разрозненные и враждующие меж собой племена, взял Мавераннахр, воздвиг в свою честь медресе в Самарканде. Построил мост через Зерафшан. Вот некоторые его благие дела. Но как грубо относился он к ученым и художникам и как же он презирал женщин! Он приходил в гнев, когда ему говорили, что Тимуровы отпрыски возводили в честь своих женщин медресе и мавзолеи. Он считал, что великий Улугбек, увлекшись науками и искусствами, предал забвению истинную веру, а воспев женщин, открыв им дорогу в медресе, испортил нравственность. Мне удалось посмотреть книги «Шейбанинаме» и «Нусратнаме», написанные по его воле, — там нет ни одного женского имени, о матерях и женах шахов и султанов безымянно говорят — «дочь такого-то», «жена такого-то». Оказывается, имя чужой женщины не имеет права произность чужой мужчина, даже летописец — и такое дикое объяснение давал хан, как-никак учившийся в медресе и пусть кое-как, но слагавший любовные стишки. — Бабур при этих словах улыбнулся, но уже невесело. Ханзода продолжала: — А у нынешних шейбанидов нет и тех знаний, одна только грубая сила. Люди науки и искусства покидают владения деспотов султанов — кто бежит в Хорасан, кто в Стамбул, кто в Кабул… Теперь вся надежда на вас, Бабурджан! — сестра словно забыла о придворных обращениях. — Очень много просвещенных людей смотрят на вас, брат мой, думают, что вам суждено возродить великий дух созидания, издревле присущий Мавераннахру. Надо вернуться на родину, согнать с солнца и просвещения черные тучи!
«Наука… Просвещение… Красота… Поэзия… Все это хорошо, но не на них, увы, держится мир, — подумал Бабур и тут же возразил себе: — Но и без них чего стоит власть?»
А власть, его власть в Мавераннахре можно восстановить. После гибели Шейбани-хана Бабур заслал немало доверенных своих людей в Самарканд и Андижан. Он знал: тысячи людей, измученных притеснениями кочевых султанов, готовы, как только Бабур явится в Мавераннахр, поднять мятеж.
— На прошлой неделе пришли приятные вести из Андижана, — сказал Бабур, как бы отвечая своим мыслям. — Саид Мухаммад, наш родственник по материнской линии, собрал вокруг себя сторонников и прогнал из Андижана султанов-степняков. Саид Мухаммад пишет мне: «Скорее в Андижан через Каратегин, край ваших отцов ждет вас с нетерпением!»
— Так теперь вы хотите идти в Андижан? — понизив голос, спросила Ханзода-бегим.
Бабур все с тем же отрешенным видом отрицательно покачал головой — он намеревался послать в Андижан отряд во главе с надежным беком, а сам хотел быстро отправиться прямо на Самарканд через Гиссар. Но знал, что сил у него для такого двойного удара недостаточно. И нельзя было не посчитаться с шахом Исмаилом, который хочет предложить ему военный союз против кочевых султанов (Бабуру были в общем известны намерения посла, прибывшего с Ханзодой-бегим, да и без посла смысл того, что Исмаил так щедро одарил Бабура, отпустив сестру, был ясен).
Нет, нельзя единолично идти на Андижан или, тем более, на Самарканд. Бабур располагал сведениями о том, что Тимур Султан, отважный полководец, сын Шейбани, отправил к шаху послов с подарками. О, не дай аллах, если две могущественные державы стакнутся меж собой. «Свое никто не хочет отдавать». Стакнуться они могут только за его счет — за счет третьего, к тому же самого слабого, пока слабого. А вот если он будет до поры до времени вместе с Исмаилом…
А вслух перед женщинами Бабур заговорил о поэтическом даре шаха Исмаила.
— Наш посланник Мирза-хан, которого я снова пошлю к нему вскоре, показал мне как-то стихи шаха. У него тонкий дар, пишет на азербайджанском тюрки очень красивые газели. Да еще скромно назвал себя «Хатой[163]».
— Правда, он способный поэт, — сказала Ханзода-бегим. — Я слышала его газели, когда их пели кизылбаши. И шах, когда принял меня, похвалил моего брата словами: «Мы питаем в душе почтение к Бабуру-шаху и Бабуру-поэту». А потом прочитал наизусть двустишие из газели — многие газели нашего повелителя исполняют под музыку в Герате, — прочитал и сказал: «Чох яхши! Очень хорошо!»
Что скрывать, Бабуру было приятно услышать об этой похвале. Спросил, смущенный:
— Интересно, какая же это газель?
Ханзода-бегим, приложив палец к губам, попыталась вспомнить слова. На помощь пришла Мохим:
— Не начинается ли газель так:
Душа моя — розы бутон, и кровь по лепесткам струится…
— Да, да, именно так! — И Ханзода сама докончила бейт:
Весны уходят, приходят вновь — но розе моей не раскрыться!
— По-моему, неспроста эти строки отозвались в душе шаха, — сказал Бабур, — Ведь и он рано лишился отца, подвергался гонениям, много страдал. Говорят, теперь шах Исмаил намерен руководствоваться справедливостью…
— Он говорил мне так, — Ханзода-бегим все время возвращалась к своей беседе с шахом: — Сунниты погубили двенадцать имамов и вместе с ними — справедливость в мире. Но двенадцатый имам — Хазрат[164] Махди не умер, он скоро спустится с небес на землю и покарает суннитов… А себя шах Исмаил называет не иначе как посланником имама Махди, оттого шииты и возвеличивают шаха, именуют «имамом мира».
Бабур недоверчиво покачал головой:
— Странное дело — эти самозваные титулы! Шейбани сам себя величал халифом, наместником пророка божьего, грозил извести всех шиитов. А чем это кончилось? Бороться за власть, за достижение своих целей — понятно, но к чему вмешивать сюда вопросы веры?
— Но ведь и вражда суннитов и шиитов возникла из-за борьбы за власть, повелитель, — заметила Мохим.
Бабур не мог не признать, что Мохим права.
— Печально это, но, видно, судьбе было угодно, чтобы из-за тяжбы, разыгравшейся в столь далекие времена, люди дар-уль-ислама страдали и мучили бы друг друга до сих пор[165]…
— О аллах, каких только бед не претерпели нынешние гератцы из-за этой тяжбы! Даже вспоминать страшно! — воскликнула Ханзода-бегим.
От нее Бабур узнал, как кизылбаши мстили приверженцам Шейбани-хана в Герате. Восьмидесятилетнего старца Тафтазани, суннитского шейх-уль-ислама, толпа шиитов выволокла на улицу и при огромном стечении народа приказала немедля принять шиизм, а когда Тафтазани отверг этот приказ, шииты повесили его на дереве, а дерево сожгли вместе с трупом казненного.
Ученые люди Герата, да и не одни они, шепотом передавали из уст в уста строки Абдурахмана Джами, сочиненные будто для нынешних времен:
