Ему нравилось смотреть на мощный родник, бьющий сильно и неостановимо на макушке горы Осмон Яйлау[136], неподалеку от кишлака Дахкат. Много родников выбивается из-под земли у подножья гор. Но тут Бабур впервые увидел родник, с орлиным клекотом рвущийся прямо из вершины…
Вон на юге отсюда сверкает величественная гора Пирях — в вечных снегах. Между нею и Осмон Яйлау — глубокие ущелья, гряды высоких холмов. Бабўр думал, что его родник питается ледником Пиряха. Значит, воде, чтобы стечь вниз с Пиряха и вновь подняться на Осмон Яйлау, надо проникнуть в глубины, еще более глубокие, чем пропасти между горами. Откуда берет для этого силу его родник? Вниз его влечет собственная тяжесть, горный склон, но что вынуждает его подняться столь высоко, пробиться сквозь утесы, сквозь каменные глыбы? Может, он пробивался раньше у подножья, но в какое-то из землетрясений на него обрушился обвал и закрыл прежний выход? И вот тогда, с новой силой…
Бабуру нравилось представлять и свою жизнь таким родником. Попал под обвал. Оползень, вроде того, что обрушился с крутого склона в Ахсы, закрыл выходы роднику. Победа кочевников-султанов — еще один обвал. И сколько их было еще! Но у родника не иссякла внутренняя сила, снова начал он пробиваться сквозь камни. Клокоча, он в родившей его стихии все ищет и ищет путей, чтобы снова пробиться в светлый мир.
И если родник на Осмон Яйлау пробился к вершине, то и он, Бабур, не должен пасть духом, потерять надежду. И его жизнь, его сила, как этот вот родник, Пробьется! Может быть, на вершине поэзии? Или не Только поэзии?
…Однажды после полудня, когда погруженный в подобные размышления, Бабур сидел у родника на вершине Осмон Яйлау, перед ним появился джигит-чабан с двумя огромными собаками-волкодавами. Обут он был в чарыки, на голове белая войлочная шапка-треуголка, отороченная красной каймой. За поясом у него висел большой нож, в руках чабанская палка из иргая[137]. Он молча посмотрел на Бабура, присел к роднику, набрал в горсть воды, попил. Выпрямился, сунул руки под мышки, вытер их о домотканый грубый халат без подкладки.
— Что, джура[138], пожадничал твой шах, что ходишь по горам босый?
«Тыканье» чабана царапнуло Бабура, но сдержанно он спросил:
— Какой это мой шах?
— Да в Дахкате, говорят, находится Бабур. Ты из его людей?
Бабур бродил по горам и долинам в старой одежде, почернел под солнцем, но черты лица и руки изобличали в нем человека из знатного рода. Чабан и принял его поэтому за кого-то из приближенных венценосца. Бабур, избегая наговорить лишнего, ответил только:
— Вроде бы так…
Опершись о палку широкой грудью, чабан все глядел испытующе на Бабура, не отставал с расспросами:
— Видно, ты очень предан своему шаху, правда?
Бабур усмехнулся:
— Достаточно, если буду я предан самому себе.
— А шах твой, поди-ка, не благоволит тебе, коль вверг в такое нищенство.
Теперь и Бабур внимательней посмотрел на чабана. Парень как парень, лет двадцати, с щеками, еще не тронутыми, как следует, бритвой. Но глубоко запавшие глаза полны печали, такие Бабур видел у пятидесятилетних, переживших многое.
— Что это ты так много расспрашиваешь про шаха? У тебя дело к нему?
— Хотел бы с ним повстречаться один на один вот в этих горах…
— А если б встретил… Что спросил бы?
Чабан-джигит зло сощурил глаза:
— Спросил бы, что сделал он с головами моего старшего брата и отца.
— С головами? Бабур? Ты… чей ты?
— Из чаграков я!
Бабур вспомнил скотоводов-чаграков, тюркское племя в андижанских горах. Спросил удивленно:
— И тут есть чаграки?
— Мы бежали сюда из-под Оша. Тогда мне было меньше четырнадцати. Заявился туда Бабур отнимать овец и табуны лошадей. Чабаны сказали в ответ: «Не дадим!» И тогда… Бабур всех убил и увез их отрезанные головы. Пришли мы с матерью и видим: лежат двадцать мертвых. Без голов… По мертвому телу, оказывается, трудно человека узнать. Мать плакала, обнимала то одного мертвого, то другого… чужого…
Страшное видение, что когда-то преследовало его, мучило в снах, снова ожило перед Бабуром. Окровавленный мешок в руках Ахмада Танбала, выкатывающиеся на алые тюльпаны человеческие головы… вот голова с запекшейся кровью на шейном срезе молодого, совсем молодого парня. Бабур содрогнулся: лицо чабана, что стоял рядом, — то самое!
Бабур вскочил с камня, охваченный ужасом. Быстро сказал:
— Ахмад Танбал ваших убил! Ахмад Танбал!
Чабан, отняв от груди посох, подошел поближе:
— Ты… откуда знаешь… видел те головы?
— Да, на Яйлау… На гористом пастбище Ахмад Танбал показал. С тех пор прошло вправду шесть лет… Чаграки подняли бунт, убили трех-четырех нукеров. Танбал мстит за них.
— Не Танбал! Люди видели, мне сказали! Отцу моему отрезал голову и унес ее Бабур!
— Люди солгали тебе. Я… знаю точно. Я тоже был тогда подростком. В горы пошел Ахмад Танбал, а я тогда остался в Оше, — торопливо, точно оправдываясь, объяснил Бабур. И эта торопливость, конечно, была подозрительна.
Чабан спросил зло:
— А кто ты такой? Бабур, что ли?
Собаки по голосу хозяина почуяли, что этот чужой опасен. Зарычали, готовые кинуться на Бабура. Невольно Бабур кинул руку к поясу. Но там сейчас не было ни меча, ни кинжала. Он бродил безоружным.
Вот сейчас, казалось, собаки вцепятся в его голые ноги. Страх прошиб его до пят, но в глаза чабана он взглянул прямо и гордо.
— Я Бабур!
Чабан, бросив взгляд на его голые ноги, не поверил.
— Ты… такой?.. Властителей таких не бывает…
— Верно, сейчас я не венценосец. С этим покончено. Сейчас я — поэт Бабур.
На вчерашнем празднике в кишлаке чабан с наслаждением слушал газель Бабура, в конце которой, как обычно, поэт-сочинитель называл себя.
В мире, Бабур, кроме себя, друга душе своей не нашел.
Свыкнись с собой, с жизнью такой — верной любви ты не нашел.
Этот чужак бродит один-одинешенек по горам — и впрямь никого себе не нашел. Чабан крикнул на собак:
— Лежать! Буйнак, Турткуз, лежать!
Успокоив собак, опять обратился к Бабуру:
— Если ты и вправду поэт Бабур, скажи хоть одну из своих песен… я многие знаю, проверю.
Бабур, глядя в землю, задумался на миг, затем поднял голову:
— Ну, эту знаешь? Послушай!
Родной меня не привечает и гонит человек чужой,
Любимая не замечает, преследует ревнивец злой.
Ты лишь добро творить старался, хорошим быть и чистым быть,
Молва Бабура огорчает — ты скверен в памяти людской.
Жар этих строк, боль, с которой Бабур прочитал их, передались чабану, отразились в его глазах.
— Да… вижу… и тебе не легко, поэт… Ну что ж… коль ты говоришь правду, то отца моего убил не Бабур, а Танбал.
— Танбал… Но и я в ответе, джигит, за дела бывших моих беков. Вот… расплачиваюсь сейчас.
Чабан снова бросил взгляд на голые ноги.
— Верить хочу и в эти твои слова! Коль не поверил бы, то за кровь моего отца и брата велел бы вот этим собакам растерзать тебя! Прощай… поэт Бабур!..
Бабур не помнит, как он спустился в тот день с вершины Осмон Яйлау, как добрел до Дахката. Прошлое, злосчастное прошлое венценосца, с неизбежными несправедливостью, кровью и грязью, преследовало его. Жестокость творили беки, но люди припишут ее ему.
И совесть, как страшные чабанские собаки, рычала на Бабура и кусала его сердце.
Как успокоить совесть?
А в Дахкате его ждало еще более страшное.
Отряды Шейбани уже находились в Ура-Тюбе. Воины-степняки схватили кишлачного старосту, поехавшего в город за покупками на базар, стали избивать его, требуя показать место, где прячется Бабур!
