Но однажды ей пришла мысль сходить по этому делу еще к Зазнобину, и она пошла.

— Да что вам дались эти кишлаки и деревни? — воскликнул он весело. — Посмотрите, как вы похорошели, а?

— Я пришла к вам, чтобы выяснить, по каким мотивам…

— Был закрыт ваш медицинский пункт в волости? — перебил он ее.

— Да.

— По моим мотивам. По моим мотивам и наблюдениям, — повторил Зазнобин, прямо и нагло глядя на нее. — Вас это устраивает?

Она даже растерялась от этого наглого признания.

— Но за что? Ведь не было причин, — сказала она.

— Не прикидывайтесь, сестра милосердия. Не прикидывайтесь. Вы начали устраивать манифестации с первого же дня вашего приезда. Вспомните мое первое предупреждение. А? Я сразу понял, зачем вы приехали сюда из Петербурга.

— В таком случае — арестуйте меня.

— Ну зачем так строго. Вы в надежных руках.

— В надежных руках?

— Да. Очень надежных, — повторил он. И добавил. — Я слышал, что вы обиваете пороги многих канцелярий. Это совершенно напрасно. Вы ничего сейчас не добьетесь. Ничего. Девятьсот пятый и нынешний девятьсот шестой год испугали нас не на шутку. Говорю вам это совершенно откровенно.

«В надежных руках, — думала она, возвращаясь домой. — В надежных руках… Значит… он?..»

Морозная боль прошла у ней по корням волос. Надя остановилась, сдавила виски ладонями. В ушах зазвучали голоса:

«— Что ж вы молчите? Высказывайтесь! — вдруг закричал Август.

— О чем высказываться, Август Маркович? — спокойно спросил Кузьма Захарыч. — А-а… Вам не нравятся забастовки. Вас это раздражает. Ну, а что же я поделаю, Август Маркович?! Еще вам не нравится, что я назвал Суботича палачом. А разве это не так? Чей приказ выполняют войска, когда убивают людей, которые просят хлеба? Только хлеба. Чей приказ действует, когда гноят людей в темных колодцах и клоповниках за то, что им нечем уплатить подати, всякие там танапные сборы, зякеты, пошлины…»

Она уже снова шла по улице, а голоса все звучали в ушах так явственно, словно эти люди шли рядом.

«— А это что? — снова быстро спросил Август и похлопал Кузьму Захарыча по груди, по сатиновой синей рубахе. — Зачем у вас на косоворотке с внутренней стороны карман имеется?.. А?..»

И она вдруг опять увидела, как Август стоит у подъезда городской думы и, никого не замечая, что-то говорит и говорит Зазнобину вполголоса.

И вслед за этим почему-то возникает опять картина встречи с Зазнобиным, Декамбаем, с Филиппом Степановичем у Безымянного кургана, возле кузницы.

«— Что с вами? Филипп Степанович? Декамбай? — спрашивает она, останавливаясь возле обитой железом телеги, в которой они сидят.

— Как видите, — отвечает Филипп Степанович, — Вот они. — Он поднимает над собой руки и гремит кандалами».

«Но почему я очутилась там так неожиданно… Одна… — думает она. — Ах, да… Я спала в фаэтоне… после этого страшного скандала с Августом… В надежных руках… В надежных руках…» — мысленно твердит она, решительно открывает дверь в комнату, встает у порога, испытующе всматривается в лицо Августа.

— Наконец-то, — радостно восклицает он, отбрасывает газету, встает с дивана, подходит к ней, целует в бледные холодные щеки и вдруг говорит. — Что с тобой? Почему ты бледна? И молчишь? А?..

— Я в твоих надежных руках, Август, — многозначительно говорит она и хочет поймать его взгляд, посмотреть ему в глаза.

— А разве ты сомневалась хоть минутку? — тихо и ласково спрашивает он, целуя ее маленькое розовое ухо с крохотной бриллиантовой сережкой, и начинает снимать с нее пальто, шляпу из черного велюра с беличьей опушкой. — Ты здесь, в городе, так похорошела! И чуточку… чуточку пополнела, — еще тише, сокровеннее говорит он и целует и ловит губами какое-то черное колечко волос за ухом, отчего ей вдруг становится весело и хочется смеяться.

Август так внимателен, так нежен и ласков, что у нее пропадает всякое подозрение.

«Ах, как я была не права в своих предположениях, — думала она позже. — Ну как можно было его заподозрить в подлости? Ведь он — родной! Родной мне… милый, любимый… Нет. Не мог он выдать Филиппа Степановича и Декамбая, если даже и знал что-нибудь. А то, что он сам намекнул Зазнобину закрыть мой медицинский пункт в волости, — это, конечно, совершенная чепуха. Абсолютная, как Август говорит, ересь. Ересь… Ересь… Я просто устала».

— Ты знаешь, Август, мы еще не были с тобой в Самарканде, — как-то сказала она ему. — Говорят, это удивительный город. Столица железного Тамерлана! Великих ученых…

— Великих? Каких? Разве у азиатов были великие ученые? — спросил он насмешливо.

— Август, — сказала она укоризненно. — Ты ведь ничего о них не знаешь! Не знаешь и не должен так говорить. Я тебе назову только некоторых: Авиценна, Алишер Навои…

— Авиценна? Разве он… местный уроженец?

— Представь себе, да. Абу Али ибн-Сина, известный нам под именем Авиценны, родился в Бухаре. Потом долгое время жил и работал в Хорезме, в Самарканде. Авиценна был крупнейшим врачом Средневековья. И надо тебе сказать, что создателями так называемой «арабской» медицины в действительности были многочисленные народы Востока, в частности, народы Туркестана: согдийцы, хорезмийцы и другие. Если тебе это неизвестно, то я тебе скажу, что здесь же, на Востоке, впервые возникли аптеки. Медицина народов Востока обогатила европейскую медицинскую науку эпохи Возрождения и была одним из ее источников.

— Когда-то, в средние века, хирургия входила в круг деятельности цирюльников. Наиболее яркой фигурой среди тогдашних хирургов был французский цирюльник Амбруаз Паре, — спокойно улыбаясь, сказал Август.

— Значит, ты отрицаешь первое и смеешься над вторым? — сказала Надя. — А напрасно. Ведь это действительно так.

— Хорошо, хорошо. Я нисколько не собираюсь это оспаривать, — проговорил он покорно и мягко. — Перестань, пожалуйста, волноваться. — Он подошел и сказал ей на ухо, словно в комнате был кто-то посторонний, — Ты ведь знаешь — тебе нельзя волноваться. Ты хочешь в Самарканд? Поедем. Я готов. Хоть сегодня, — ответил он уже прежним веселым голосом.

Да, ей давно хотелось посмотреть Самарканд. Но к этому желанию добавилась еще надежда, что Самарканд разбудит снова творческое воображение Августа, расшевелит его душу, и он снова начнет рисовать. Ведь с тех пор, как случилось это несчастье в Ангрене, он больше не брал в руки кисть и никогда не говорил ни о погибших этюдах, ни о своем призвании. Она видела, что это был тяжелый, быть может уже непоправимый удар для его впечатлительной нервной натуры, и боялась даже говорить об этом, чтобы не сделать ему больно.

Поэтому поездку в Самарканд она придумала больше для него, чем для себя.

Предчувствие и надежда не обманули ее. Самарканд ошеломил Августа величием и красотой древнего зодчества, необычайной яркостью красок. Бирюзовый купол Гур-Эмира, блистающий ярче июльского неба; величественные башни Регистана, над которыми проплывали в небе чистые белые облачка; резные порталы мечетей и медресе напомнили ему творения Верещагина. Снова, как тогда, в первые дни приезда из Петербурга, когда он нашел Надю, Август, как одержимый, бросился искать краски, холсты, подрамники.

Через неделю они уезжали из Самарканда счастливые, довольные и своей поездкой и друг другом.

Всю зиму потом Август продолжал с увлечением писать то новые акварельные этюды, то дорабатывал самаркандские. Вечерами они почти никогда не сидели дома. Ходили на спектакли, которые ставились в доме купца Иванова, где помещалось Общественное собрание, бывали на маскарадах и семейных вечерах в Военном собрании, где публика пробавлялась картами. Август не упускал случая и садился за карты.

Чем ближе подходила весна, тем все реже Надя появлялась с Августом на этих вечерах: беременность ее уже была заметна, и часто, после круглосуточного дежурства в больнице, ей хотелось отдохнуть, побыть дома. Тогда он целовал ее и уходил один, а за полночь, когда возвращался, от него пахло ликером, табаком, коньяком. Опять он все реже, ленивее стал браться за кисть, но вечерами, уходя в военное или общественное собрание, уносил одну или две свои картины.