— Забудем все… Забудем…

Стояли последние дни октября — поры прозрачной осени. После памятного дождя погода снова надолго установилась ясная, тихая, теплая; но по утрам, еще до восхода солнца, кое-где уже лежал седой иней: на кукурузном будылье, которое Худайкул для чего-то разложил по крыше ровным слоем, в саду на опавшей листве, на зеленой траве и на кочках по обочинам арыков, на картофельной ботве и на вилках еще не убранной капусты, на изумрудных клеверных полях, на куске черной кошмы, брошенной Худайкулом на арбу. Как-то Надя прикоснулась рукой к цветущим хризантемам, и на теплой ладони ее остались холодные капли: оказалось, что белые махровые головки цветов и серые, словно озябшие листья их были тоже покрыты инеем; вечерами было свежо, выпадала обильная роса. Но весь день от восхода и до захода солнца держалась летняя жара, в синем высоком небе плавала, серебристо вспыхивала на солнце белая паутина.

Так же, как тогда, в первые дни приезда Августа, все это опять казалось необыкновенным, таинственным и дивным; зачем-то хотелось обнять душистый ствол молодой вишенки, прислониться к нему щекой, взять губами бархатный лепесток еще цветущей розы, поймать рукой серебряную паутинку. Но странно: если раньше все вокруг нее и в ней самой пело, звучало бесконечной дивной музыкой, то сейчас все время хотелось к чему-то прислушаться, о чем-то непременно подумать. Но она не знала, о чем надо думать. «Может быть… о Кузьме Захарыче? О расстрелянной девочке?.. Об этих торжественных похоронах? О ком? О чем? А-а… О Филиппе Степановиче Гордиенко и Декамбае…»

— Ты какая-то грустная. О чем ты думаешь? — говорил Август.

— Я?.. Нет, я не грустная, — отвечала она, улыбаясь.

— Думай о счастье… о счастье! — твердил он. Август покрывал поцелуями ее лицо, шею, руки, потом опускался на колени, а она гладила его густые каштановые волосы, погружала в них свои тонкие руки, говорила:

— Ты любишь меня? Любишь, как прежде?.. Я счастлива… Счастлива снова…

«Да, о счастье надо думать… Только о счастье…»

— Но ты все время о чем-то думаешь? — снова с тревогой говорил он.

— Я, наверно, боюсь…

— Чего?

— Боюсь, что мы снова поссоримся.

— Этого больше никогда не будет.

«Но ты ведь не любишь их», — чуть не сказала она ему. «Я говорю себе, что я счастлива?… Нет… нет… Разве я могу быть счастлива, когда и Декамбай и Филипп Степанович… Да, надо обо всем подумать…»

— Все-таки мы поссоримся с тобой, — сказала она однажды с грустью.

— Нет, я не хочу этого… и этого не будет. Я догадываюсь, почему ты это говоришь. Но это пройдет…

— Нет, Август, не пройдет, — вдруг смело и честно сказала она, почувствовав, как вдруг появился и открылся в груди знакомый железный замок и чего-то спокойно подождал, наверно того, чтобы она сказала Августу эти слова.

Август больше ничего не ответил. Он поднял ее и долго нес на руках, идя по узкой тропинке вдоль крутого берега Ангрена, где они часто любили гулять.

— Кинь меня туда… на самое дно… — сказала она, глядя на него снизу вверх черными влажными глазами.

— Тогда уже вместе, — ответил он, — чтобы даже смерть не стала нам разлукой.

— И хорошо. И пусть, — вдруг обрадовалась она.

Август остановился, стал зачем-то очень много набирать в грудь воздуху и приподниматься на цыпочки.

— Значит, хочешь?….

— Хочу.

— Вместе?

— Да.

Он поцеловал ее и опять пошел по тропе.

— Мы счастливы. Зачем же умирать? У нас еще будет… сын… или дочь… Ты хочешь?

Она не ответила, только медленно прикрыла, сомкнула ресницы.

— Сегодня мы поедем в Уразаевку, — вдруг сказал он.

Она насторожилась.

— Зачем?

— В церковь. Венчаться. Ты согласна?

— Я давно этого хочу. Но у меня нет платья, — сказала она и с радостью и с огорчением.

— Это ерунда. Не огорчайся. Подбери подходящее и поедем.

— Тогда пойдем быстрее.

Она выскользнула у него из рук, и они весело побежали по скошенному клеверному полю напрямик к проселочной дороге.

…В Уразаевке счастье им не улыбнулось. Церковь была на замке, и вышедший из дома поповский сын с заячьей верхней губой, поросшей золотым пушком, сказал, что поп вместе с попадьей, со всеми своими чадами и причандалами поехал по окрестным деревням крестить новорожденных, и вернется нескоро.

— Ну, а тебя что ж не взяли? — весело спросил его Август.

— А вот завсегда так делает батюшка, — сказал он упрямо и зло. — Всех заберет, а меня оставит дом да скотину стеречь. Я ему настерегу. Сожгу нынче дом-то… А сам уйду к чертям… в карты играть. У них весело. Они меня жалуют.

— Эй, Костя! — закричала на него через плетень соседка. — Ты что там, дубина стоеросовая, языком-то своим опухшим ворочаешь?! Конюшню вычистил?

— Вычистил.

— Ну так в курятнике надо прибрать да кизяков наделать.

— Сейчас, — спокойно и угрюмо согласился Костя.

Вернувшись на другой день из Уразаевки, они к своему удивлению увидели у своих дверей казака. Он сидел на террасе, под навесиком, колол грецкие орехи, кидал их с ладони в рот и громко чавкал. С красным околышем фуражка без козырька лежала у него на коленях, полная орехов.

— Это что за визит? — спросил его Август. — Откуда и зачем?

— Явились, наконец, — вместо ответа сказал казак. Он спокойно поднялся, рассовал по карманам орехи, надел фуражку и сказал:

— Со вчерашнего дня вас ждем.

— Да в чем дело? — снова спросил его Август.

— А это уже вам сам господин ротмистр разъяснит, — сказал казак.

— Так где же он?

— У волостного начальника. Господина Абдулхая. Ну и орехов же у этого Абдулхая! Весь двор завален. Тьма тьмущая. Сушатся, — сказал казак и направился было за ротмистром, но в это время Зазнобин сам появился во дворе в сопровождении второго казака и важного, надменного Абдулхая, облаченного в чалму и чесучевый халат.

— Где это вы пропадали, друзья мои? — спросил Зазнобин. — А я вас хочу порадовать. Довольно вам жить в этой глуши. Перебирайтесь-ка в город, — продолжал он.

— В город? Как в город? Зачем? — бледнея, спросила Надя.

— Поступило распоряжение от уездного начальника закрыть здесь вашу медицину… то есть медицинскую точку. Так, кажется, сказано в этой бумаге. — Он достал из кармана хрустящий лист бумаги, развернул его и подал Малясовой. — Читайте.

Пока она читала бумагу, Зазнобин, блестя глазами, все время весело, игриво и как будто даже насмешливо смотрел на густо покрасневшее лицо Августа.

— Убедились?

— Да, но я не понимаю, за что? Зачем закрывать здесь медицинский пункт? Он здесь необходим. И у меня сейчас есть медикаменты… — говорила она как-то растерянно и покорно.

— Я, со своей стороны, как волостной управитель, весьма сожалею об этом, — медленно и важно заговорил Абдулхай, — но распоряжение уездного начальника для меня закон.

— Укладывайтесь. Повозка сейчас будет, — сказал Зазнобин.

— Как? Даже сегодня?

— Да-да. Именно сегодня. Даже немедленно. Повозка сейчас будет, — повторил Зазнобин.

— А зачем же повозка? Меня что, арестовывают? — вдруг спокойно спросила Малясова.

— Что вы, что вы, мадам! Как можно подумать… — намеренно обидчиво возразил Зазнобин.

— Ну так зачем же тогда повозка?

— Лишь знак проявления заботы и ничего более. Укладывайтесь.

Зазнобин взглянул еще раз на Августа, почему-то сердито поиграл желваками и ушел опять вместе с Абдулхаем со двора.

Осень и зиму они прожили в городе, занимали прежнюю свою скромную комнатку в гостинице Малышевой. Надежда Сергеевна работала в старом городе, на Шейхантауре, в махалле Аль-Базар, в той самой маленькой больнице для туземных женщин и детей, где в памятный октябрьский вечер умерла шестилетняя Зина.

Но всю осень Надежда Сергеевна не могла успокоиться, все ходила по присутственным местам, доказывала, что в волости совершенно необходимо иметь медицинский пункт, старалась узнать, почему его закрыли. В общине сестер милосердия ей сочувствовали, но были бессильны помочь; в Туркестанском окружном управлении Красного Креста она никак не могла добиться, чтобы ее принял председатель общества Глебов; уездный начальник Пенкин пожимал плечами и говорил, что он ничего не может сделать, так как ему было дано указание свыше закрыть медицинский пункт в волости; городской голова Путинцев опять разговаривал с ней сухо, коротко, официально и снова посоветовал обратиться к уездному начальнику Пенкину. Наконец она побывала у начальника города, в канцелярии туркестанского генерал-губернатора, где ее принял сначала управляющий канцелярией, а затем помощник генерал-губернатора, обещавший непременно помочь. Но время шло, близился уже новый год, а обещания так и оставались обещаниями. Новый же начальник края, после бегства Суботича, все еще не был назначен Петербургом, и Надежда Сергеевна, наконец, отступилась.