Однако она заметно побледнела за эти дни. Кожа на щеках, кажется, чуточку поблекла, особенно вот здесь, под глазами. Или это тень падает от ресниц? Да, и тень, и все-таки есть синева вокруг глаз. И в глазах тоже что то переменилось. Грусти в них, что ли, стало больше?..
Надя подошла к окну, постояла, поглядела сверху, со второго этажа, на темную неосвещенную улицу.
— Да… Кузьма Захарыч… — сказала она тихонько вслух. — Может быть, вы и правы…
Постояла еще немного. Вздохнула.
Наконец пришел Август, уже навеселе.
— Где ты пропадал? — спросила она спокойно. — И, кажется, уже успел выпить.
— Да. Немного. Прости меня. Но ты не знаешь, какой ждет тебя сюрприз.
— Какой?
— Не скажу. Увидишь сама.
Она пошла с некоторым колебанием. У стеклянные дверей вдруг ахнула и остановилась.
— Это кто там? Я не пойду.
Швейцара не было у дверей. Это был внутренний вход из гостиницы в ресторан.
— Это сам Путинцев. Городской голова. А с ним, ты видишь, кто?
— Низамхан?! Желтая птица?!
— Да. Он снял для двоих весь ресторан. И никого не велел пускать. Но им скучно вдвоем. И они очень любезно приняли меня. А от тебя они просто будут без ума. Посмотри, арфянки играют на арфах…
— Я не пойду, Август.
— Не дури, слышишь? Ты хочешь осрамить меня перед такими людьми?!
Она решительно повернулась, пошла назад. Он схватил ее за руку. Преградил путь.
— Не смей уходить. Если ты уйдешь, я застрелюсь. Сейчас же. У тебя на глазах.
Она молча глядела на него.
— Где ты возьмешь пистолет?
— Ты сомневаешься? Возьму у Путинцева. Ну пойдем, слышишь? Умоляю тебя. Мы очень славно посидим. Вот увидишь.
— Хорошо. Только ради тебя.
— Я осыплю тебя поцелуями.
Август широко распахнул перед нею стеклянную дверь.
— Господа! Это моя жена! — объявил он громко.
Два странных человека, сидящих посреди пустого зала под люстрой за круглым столом, подняли головы. Один — с гладко зачесанными назад пепельно-серыми волосами и пышной, разведенной на две стороны, бородой — был в форме отставного генерал-майора, другой, несмотря на теплынь, в большом лисьем малахае с завязанными на затылке ушами, в зеленом шелковом халате.
«Желтая птица… — думала Надя, медленно приближаясь к столу. — То ли сова, то ли беркут. До странности похож… до странности… И, видно, бравирует этим. Даже тут не снял свой малахай».
Оба, должно быть, онемели и продолжали молча сидеть за столом и смотреть на фею, которая вдруг спустилась откуда-то с облаков и медленно двигалась к ним по ковру. Где-то за спиной у них, в глубине пустого ресторана, смолкли арфы. Потом кто-то задел нечаянно одну струну, а у стола раздался грохот — упал серебряный бочонок с бутылками шампанского.
Городской голова Путинцев и Желтая птица оба разом поднялись из-за стола.
— Это что такое? Чудо или нет? — вполголоса произнес Путинцев, продолжая в растерянности глядеть на Надю. — Низамхан! Вы визите? Это сама сказка идет по ковру!
— Я вижу. Это сама гурия пришла к нам из райских садов аллаха! — сказал Желтая птица и, перешагнув через серебряный бочонок, вышел навстречу Наде. Путинцев в своем генеральском мундире стоял за его спиной, ждал, когда он отойдет, чтобы тоже поцеловать у Нади руку.
— Откуда вы такая прелестница? Из Петербурга? Ну конечно, конечно! Где еще могут рождаться такие красивые женщины! Только там, только там. Северная Пальмира, — говорил он, когда все сели за стол.
— Нет, — сказал Желтая птица. — Такие розы расцветают только в наших садах. Если север, тогда откуда эти южные волосы, черные глаза, эта персиковая смуглость лица?
— Так ведь я сказал — Северная Пальмира. А это значит — Восток. Сирия. Ее древний знаменитый город, — мягко возразил Путинцев, и Надя вдруг покраснела, взглянув на него, и надолго потупила голову.
— Азиатский шашлык с гранатовым соком, куропатки, фазаны, розовый ликер, фрукты, шампанское… — заказывал между тем Низамхан хозяйке ресторана, подобострастно склонившейся над его лисьим малахаем, успевавшей и слушать его, и беззвучно отдавать приказания официантам, стоявшим с блокнотами за ее спиной. — Слушайте еще, — говорил он, широко положив на столе руки, локтями врозь. — Сколько вам дает ресторан за вечер?
— Не всегда одинаково, господин…
— Хорошо. Возьмите самый счастливый вечер. Я плачу. А лучше… Еще будет так… До тех пор, пока эти господа будут у вас жить, ресторан для посторонних работать не будет… Только для них… Вам понятно?
— То есть, при полной…
— Ни в коем случае, — сказала Надя, вставая со стула. — Ни в коем случае. Мы сегодня же переедем в другую гостиницу.
— Хорошо. Тогда только сегодня. — Малахай его чуть приметно шевельнулся, хозяйка догадливо пригнулась, и Желтая птица что-то неслышно шепнул ей на ухо. Она оказалась волшебницей. Не успела еще Надя справиться со своим смущением, как все уже было готов: стол великолепно сервирован и уставлен всевозможными яствами, у ног ее стояли две плетеные корзины с цветами — одна с розами, другая с белыми осенними хризантемами.
— Боже мой! Какие сокровища эти цветы! — не в силах удержаться от восхищения, воскликнула Надя.
— Это для вас, — сказал Путинцев.
— Что вы, что вы! Так много цветов для меня для одной?! — вся загораясь румянцем, сказала Надя.
Она присела на корточки и стала упоенно вдыхать в себя запах цветов, сгибаясь то к одной, то к другой корзине, потом стала поодиночке доставать то одну, то другую розу, на миг закрывала руками лицо вместе с цветком.
— Цветы для женщины — это половина ее счастья. Я не имею права столько брать его одна, — сказала Надя, снова поднимаясь и садясь на стул.
— Вы богиня. Вы имеете право на все. На весь мир! На вселенную! — провозгласил Путинцев, уже стоя над столом с бокалом в руке. — За несравненную, божественную Надежду Сергеевну Снигур! Как звучит! Как звучит, господа! Надежда Сергеевна Снигур! Великолепно. Сладостнее звуков арф. Итак…
— Я Малясова. Не Снигур, — вдруг зачем-то сказала Надя, и тут же поняла и почувствовала, что замок опоздал закрыться вовремя, он словно хлопнулся дужкой, поспешно закрылся уж после того, как она сказала это. Но зачем? Зачем она сказала это? Зачем так неожиданно вылетело, выпорхнуло это слово у нее из груди, и она не успела его поймать, не успела закрыть свой спасительный замок в груди. Да, она не Снигур, она Малясова, потому что они все еще не венчаны. И она не хочет, не хочет быть Снигур до тех пор, пока они не венчаны. И пусть Август знает это. Конечно, он покраснел, побагровел даже. Она сделала ему больно. И он не понял, зачем, почему она это сделала? Разве этим людям не безразлично, какая у нее фамилия — Снигур или Малясова? А ей разве не безразлично, под какой фамилией они будут знать ее — под той или под другой? Да, ни к чему она сказала это. Ни к чему. Только больно сделала Августу. Ну прости. Слышишь, прости. Погляди на меня.
Август вертел на столе рюмку с коньяком, опустив глаза, но вдруг, будто услышал жену, взглянул на нее и виновато, и укоризненно.
Путинцев, видно, тоже не понял, для чего она это сказала, поглядел на нее молча из-под припухлых, старчески водянистых век, потом выпил рюмку, сел и принялся закусывать.
— Ну да. Малясова — это, так сказать, девичья фамилия, по отцу, — заговорил он снова, немного утолив аппетит, но все еще продолжая торопливо жевать, тыкать вилкой в тёмные куски фазанины и в оранжевые помидоры, помогая ножом и хлебом подносить ко рту, не переставая, быстро, по-заячьи, жевать, — унаследованная фамилия, а Снигур… Стоп! — вдруг сказал он и перестал жевать. — Как вы изволили назвать вашу девичью фамилию? Малясова?
— Да.
Путинцев вытер висевшей на груди салфеткой бороду, усы, что-то прожевал. Потом взглянул на лисий малахай, взглянул на Августа, и опять посмотрел на Надю.
— Лет пятнадцать или, может быть, восемнадцать назад я знал полковника Малясова. Он приехал из Петербурга. У него было особое задание от генерального штаба. Так сказать, секретная миссия, — заговорил Путинцев.
