— Как его звали? — спросила Надя. Она сидела мертвенно бледная, только черные глаза горячечно горели.

— Сергей Александрович.

— Это папа, — тихо сказала Надя.

Она вся выпрямилась на стуле в напряженном ожидании, долго, вопросительно глядела на Путинцева. Он выпил, подул себе в усы, немного опять утолил аппетит и только тогда снова заговорил, не переставая жевать.

— Вот вам, извольте. Говорят, фатализм — ерунда. А это что такое? Это ли не фатализм? Это ли не фатальный случай встретить снова здесь, в Азии, дочь Малясова. Через восемнадцать или двадцать лет! Да, Сергей Александрович Малясов был весьма-весьма незаурядный человек. Это вам должно быть приятно. Мне кажется, чувство альтруизма, жажда подвига, романтический склад души — это все у вас от отца.

«Черт возьми, какой приятный человек — этот городской голова», — подумал Август, чувствуя, как горячая волна хмеля окатила его с головы до ног.

— Что случилось с отцом? Почему он не вернулся домой? — спросила Надя.

— Из Ташкента он отправился в Хиву. С маленьким караваном. По дороге их застала песчаная буря. Самум. Ну и… все. Верблюдов нашли, а людей нет.

— Так, может быть, их не искали? — сказала Надя.

— Не искали? — переспросил Путинцев. — Не думаю. — Он перестал жевать, что-то зажал зубами, задумался. — Не думаю, — повторил он и принялся опять жевать и говорить. — Об этом караване много писали не только «Туркестанские ведомости», но даже московские и петербургские газеты. Вы были, видимо, тогда вот с эту рюмочку, — Путинцев приподнял хрустальную рюмочку для ликера, — и, естественно, не можете этого помнить. Но я помню отлично. Преотлично помню. Газеты шумели. Но… — Путинцев поднял вверх указательный палец. — Искали или нет в действительности… — Он кашлянул два раза, вытер салфеткой рот. — Впрочем, искали, конечно. Искали, искали… — повторил он несколько раз. — Только теперь уж грустить поздно. Не грустите и не печальтесь. Ваш отец был солдатом. И умер, как солдат. Во имя отечества. Геройской смертью. Выпьем за него. — Он взял свою рюмку и, никого не дожидаясь, выпил. — Правда, ходили слухи между нами, офицерами, — продолжал он, — что Малясов отправился вовсе не в Хиву… то есть сначала в Хиву, по путь его лежал дальше…

— Дальше?

— Да. Будто бы где-то в окружности рыскали англичане, и он направлялся к ним в гости. Но вот в пути…

— «Тихо и плавно качаясь…» — вдруг запел Август, дирижируя над столом руками.

Желтая птица тряхнул малахаем, откачнулся or стола.

— Да снимите вы свой малахай, — сказал Август и потянулся рукой через стол, чтобы снять с него шапку.

— Сядь. Не твое собачье дело! — Желтая птица так странно скосил глаза к переносице, что Август протрезвел. — Ты кузнеца Курбана знаешь? У дороги живет? Безымянный курган? Ну, неужели не знаешь?! Сколько раз ездил мимо и не знаешь? Колодец у него около кузницы…

— Что? Курбана? Кузнеца? — машинально переспрашивал Август, не переставая смотреть на его глаза: «Невероятно. Чертовски невероятно, — думал Август, слушая и не слушая то, что ему говорил этот малахай на чистейшем русском языке. — Как можно поставить глаза поперек лба, вниз к переносице и вверх к вискам? Чертовски выразительно! Не глаза, а скрещенные сабли». — Да, знаю, знаю Курбана-кузнеца! — вдруг воскликнул он. — Еще бы не знать. Знаменит мастерством, бескорыстием. И водой. Водой, конечно, отменной, из колодца. Везде пьют из арыков, а он из колодца. Цивилизованный кузнец. И жена у него красивая.

— Ух, красивая! Караван верблюдов за нее давал. Караван приказал нагрузить хлопком, шелковой пряжей, коврами, черным кишмишом, грецкими орехами да еще всяким другим добром. На переднем верблюде — хурджун с деньгами и пять горстей золота. Вот какой калым давал. А?

— Кому давали-то?

— Что?

— Да калым-то кому давали?

— Отцу ее. Отцу Тозагюль. Юнусу. Дураку.

— Ну и что же?

— Я улак устроил. Хороший улак. На приз. На победителя. Коня отдал. Еще халат шелковый.

— Кому?

— Победителю. Ну и как водится — хороший той. Угощение. У кого похороны, а у нас веселье.

— Почему?

— Что почему? Веселье? Потому что похороны.

— Чьи?

— Дурак.

— Кто?

— Ты.

— Почему?

— Не знаю.

Он выпил рюмку коньяку, сказал, не закусывая:

— Теперь надо еще один улак устроить.

— Зачем?

— Люблю.

— Кого?

— Ее люблю. Тозагюль. Только он умный.

— Кто?

— Он.

— А кто?

— Он. Умный. Сильный. Его не сразу сшибешь. Не Юнус. Юнус что? Юнус тьфу! А он кряжистый. Крепкий. Как карагач. Ну, ничего. Лишь бы пошел. Не его, так коня.

— Что?

— Сшибут. Вместе с ним.

— А потом?

— Моя.

— Кто?

— Тозагюль.

— А если не так?

— А как?

— Просто.

— Нельзя.

— Почему?

— Будет ненавидеть меня.

— Кто?

— Да она.

— Так ведь вы не сами.

— Все равно. Узнает. А потом — вот он, городской голова, судить будет.

Август рассмеялся.

— Вас, Желтую птицу, будут судить?!

— Все равно, не хочу. Не интересно. Украсть — это можно. Вот если улак не выйдет, тогда украду. Может, я люблю-то ее не так уж сильно, но понимаешь… обида. Она, как заноза, во мне сидит. А что? Какой-то кузнец! А она его. Почему? Нет, и все! Должна быть моя.

— Это верно. Выпьем с вами на брудершафт.

С рюмкой в руке Август неверной походкой обошел стол, выпил коньяк, поцеловал Низамхана в мокрые губы.

— «Тихо и плавно качаясь…» — снова запел он, возвращаясь на место.

— Август, нам пора домой, — сказала Надя.

Август навалился на стол, потянулся лицом к Низамхану.

— Хотите знать, кто я такой? — спросил он его. — Я художник. Пять дней назад… погибли мои этюды. В реке. В этом бешеном Ангрене.

— Ты уже мне говорил об этом, — сказал Желтая птица. — И не только мне. Ему тоже.

— Я?

— Ты. Когда только зашел сюда. Знакомился. Помнишь?

— Верно, верно. Говорил. Но вы не знаете, как мне их жаль. Какие пейзажи! — Он поставил локти на стол, закрыл лицо ладонями.

— Надо не в степи, надо в городе устроить улак, — сказал Желтая птица. — Казачий улак. Вот это хорошо.

У Августа медленно сползли ладони с лица.

«Дьявольски выразительная физиономия, — вдруг подумал он, посмотрев опять на Желтую птицу. — Эти скрещенные сабли становятся все ближе и ближе друг к другу эфесами. — О чем он говорит?..»

— Забастовка? Песни? Карнай? — спрашивал Желтая птица, вертикально поставив свои узкие глаза вдоль переносицы так, что Август не мог понять, куда он смотрит: на стол или прямо на него. — А если казачий улак им навстречу пустить да еще один сзади? А? Что молчишь?

— Я? — отчего-то опешив и чуточку опять протрезвев, спросил Август.

— Да не ты. Ты никуда не годишься. Ни по улице с ними не пойдешь, ни на коня против них не сядешь. Я говорю, где городской голова, когда в городе беспорядки?.. Губернатор убежал. А где городской голова? — Желтая птица стукнул мясистым кулаком по столу и возвысил голос. — Городской голова!

— Да. Что такое? — отозвался Путинцев.

— Я говорю, улак нужен!

— Улак? Ну что ж… с удовольствием, так сказать, поприсутствуем. Вот и Надежда Сергеевна…

— Улак нужен здесь, — перебил его Желтая птица.

— Как? Где здесь?

— Здесь, в городе. Казачий улак нужен.

— Ничего, ничего. Успокойся. — Путинцев, положив ему руку на плечо, обернулся опять к Надежде Сергеевне, сказал. — Досточтимый господин Низамхан у нас большой любитель козлодраний.

— Да, я слышала. Давно слышала, — сказала Надя.

Желтая птица тряхнул малахаем, повернулся к ней всеми плечами, застыл.

Но она не смотрела на него.

— Одним словом, драгоценнейшая Надежда Сергеевна, песчаная буря все покрыла, так сказать, мраком неизвестности. А может быть таинственности, — сказал Путинцев и решительно повернулся лицом к Желтой птице.