Он сдавил сильнее.

— Долой палача губернатора! — прочитала она на фанерном щите.

— Проклятье извергам! — было написано на другом.

— Да здравствует Интернационал!

— Да здравствуют рабочие и дехкане! Долой помещиков, фабрикантов и баев!

— Земля — крестьянам, фабрики — рабочим!

— Ой! — вскрикнула она негромко и даже чуточку присела от боли. — Что ты делаешь, Август!

— Опомнись! — сказал он негромко, сквозь зубы. — Неужели тебе не страшно это читать?..

Она хотела ответить ему, но в это время колонна остановилась. Босой узбек в черном халате перестал гудеть в карнай, вытер потное лицо полой халата.

— Ура! Да здравствуют железнодорожные рабочие!

— Ура! — закричало сразу несколько голосов, и встречная волна людей, катившаяся из сквера по аллее, сначала отбросила Августа и Надю назад, потом сдавила, стиснула и снова отодвинула назад, еще дальше. Поднялся шум, выкрики, свист. Надя высвободила, наконец, свою руку из руки Августа и все пыталась встать на цыпочки, чтобы посмотреть, что там происходит, но видела только море голов впереди себя и где-то вдали колыхавшееся на древках красное полотнище.

— Надежда Сергеевна! — тихо окликнули рядом. Она оглянулась: позади стоял человек с каким-то очень знакомым и в то же время незнакомым лицом. Она растерянно всматривалась в него.

— Уже забыли? Не узнаете? Так быстро! — опять очень тихо, спокойно сказал человек.

— Боже мой! Кузьма Захарыч! Да где же ваша борода! Без бороды вас не узнать. Вы совсем новый! Помолодевший.

Да, Кузьма Захарыч был тот и не тот. Даже теперь было трудно сказать, что в нем осталось прежним. Лицо было гладко выбрито и это делало его совершенно неузнаваемым с тем Кузьмой Захарычем, которого Надя знала пять с лишним лет. Прежними остались глаза — карие, вдумчивые, с прищуром, но теперь они казались слишком лучистыми, молодыми. Прежним остался лоб — крутой, широкий, но теперь на нем не было глубоких морщин! Нет, они есть, конечно, есть. Вот эти серые нити, которые тянутся от виска к виску, но теперь это нити, а не борозды. Значит, что-то разгладило эти морщины!

— Кузьма Захарыч! Как же так? Ведь прошло всего четыре дня! А вы так изменились, — сказала Надя, продолжая радостно удивляться.

— Да, голубушка Надежда Сергеевна, четыре дня. А я совсем другой человек, — сказал Кузьма Захарыч.

— Вы счастливы? И это счастье дала вам Маргарита Алексеевна?

— Не только она.

— А что же еще?

Кузьма Захарыч посмотрел на Августа, делавшего вид, что он ничего не видит, чуточку прищурился и вдруг опять стал очень похож на прежнего Кузьму Захарыча.

— Не только она! — повторил он.

Надя смотрела на него вопросительно.

— Время, — сказал Кузьма Захарыч.

— Что?

— Время, Надежда Сергеевна. Время меняется. Вот и люди меняются.

— А что сейчас будет?

— Сейчас здесь ничего не будет. Все пойдут в старый город — через Урду, мимо Шейхантаура.

— Зачем?

— Там поднялись ремесленники — ткачи, кузнецы, гончары, медники. Их задушили налогами. Только ведь что же они сами по себе?! Ничего не добьются. Надо их сюда. Объединиться всем вместе. Под одно знамя. Сообща будет легче добиваться.

— А чего добиваться, Кузьма Захарыч?

— Отмены налогов. Ведь вы посчитайте, сколько ремесленники платят этих самых налогов? Зякет с них берут, как с торговцев? Берут. Какой-то там херадж дерут? Дерут. Как с домовладельцев дерут? Тоже дерут. Если посчитать одни названия всяких там налогов, которые должен платить ремесленник, так на руках пальцев не хватит. Ну так… сколько это можно терпеть?.. Вот они терпели-терпели да и поднялись. Невмоготу, видно, стало.

— Значит, и вы туда пойдете?

Кузьма Захарыч поглядел опять на Августа, помолчал, потом сказал, не ответив на вопрос:

— Вы посмотрите, кто сюда пришел: и Декамбай с Балтабаем…

— Как? И они здесь? Неужели здесь?

— Нет… Их-то, может, и нет пока… Это я, так сказать, для примера взял. Но таких, как они, здесь много. Желтая птица, Абдулхай, Хашимбек совсем уж их задавили. Дышать нечем стало. Вот они и пришли к русским рабочим за помощью. А тут и с конного трамвая люда пришли, и почтовые работники… даже мелкие лавочники.

— Тоже бастуют? Купчишки? — улыбнулась Надя. — Они-то каких прав добиваются?

— Торговлишка их совсем захирела. Вытесняют их русские купцы.

— А-а…

— Ну, а молодца-то, который гудел в карнай, видели?

— Видела. Действительно молодец. Богатырь прямо. Кто он?

— Грузчик с хлопкоочистительного завода Низамхана.

— Желтой птицы?

— Да. Желтой птицы.

Мимо них куда-то вперед устремились гимназисты, учащиеся реальных училищ, курсистки.

— Ну что же, Надежда Сергеевна, прощайте, — сказал Кузьма Захарыч. — А то, я гляжу, Август Маркович, кажется, ищет глазами полицейского. Но их здесь нет. Они боятся народных манифестаций. Да ведь и не меня одного надо арестовывать, Август Маркович.

— Вы можете оставить нас в покое наконец? — спросил его Август.

— Да. Прощайте.

Кузьма Захарыч мгновенно исчез, затерялся в толпе.

— Ты, кажется, хочешь принять участие в этом… бунте? — резко спросил Август.

— Мне их всех очень жаль, — сказала она. — Ведь они правы.

— Да? Ты так думаешь?.. — спросил он, глядя на нее с ненавистью. — Что ж, можешь себя поздравить. Этот кучер, кажется, весьма опытный крамольник. Он неплохо на тебя воздействовал.

— Идем на почту. Мы ведь шли на почту, — сказала она.

Сквер и прилегающие к нему улицы опустели. Вокруг уже было тихо.

Проходя по Пушкинской улице, Надя видела издали, как шествие двинулось по Воронцовскому проспекту мимо городской думы к Урде, к старому городу.

Словно впервые, она чувствовала тяжесть и холод того замка в груди, который все чаше стал запираться при разговорах с Августом. Прежде бывало, что она радовалась, когда он вдруг неожиданно запирался, спасая ее от многих неприятностей. Но сейчас ей было грустно оттого, что он закрылся, заставив ее замолчать, но в то же время она знала, что это необходимо, даже хорошо, что он закрылся, иначе она наговорила бы бог знает чего. Вокруг было столько событий, и столько всего накопилось в душе, что очень хотелось кому-то все это высказать, но высказать, оказывается, нельзя. Август сердится. И пусть этот замок закрыт. Ладно. Пусть. Надо терпеть. А как бы хотелось, чтоб его не было вовсе, чтоб душа всегда была открыта.

Да, Кузьма Захарыч был прав: почтовые работники продолжали забастовку. Почта не работала. Август и Надя молча выслушали городовых, которые прогуливались вдоль здания почты, также молча повернулись и пошли назад. Август был мрачен, а Надя вдруг испытала тайное злорадство непонятно отчего: то ли оттого, что продолжалась забастовка, то ли оттого, что почта была закрыта и Август не получил от родителей писем, — в глубине души Надя продолжала питать к ним тяжелую неприязнь.

«Боже мой! Он испытывает боль и разочарование, а мне приятно. Я злорадствую, какой ужас!» — подумала она и ей вдруг так жалко стало Августа, что на глазах выступили слезы.

— Тебе очень больно, Август? — спросила она.

Он молчал.

— Конечно. А тут еще я тебе добавила. Ну ты прости меня. Ладно? Прости. Куда мы сегодня с тобой пойдем? В театр или в ресторан? Ну, что ты молчишь?..

Часов около восьми вечера Август спустился в ресторан приглядеть столик поуютнее, а затем должен был вернуться за Надей. Но он долго не возвращался. Она кончила одеваться — Август все-таки настоял, чтобы она появилась в ресторане в своем новом костюме восточной царицы, — потом долго осматривала себя в зеркале, раздумывая: а стоит ли появляться на люди да еще в ресторане в этом наряде, не сочтут ли это как-нибудь по-иному и действительно ли так идет ей и это черное бархатное платье, и синий бархатный камзол в серебре, и шитая золотом тюбетейка? И так ли уж хороши ее косы?.. А эти крохотные бриллиантики в сережках? Очень кстати. Вон как они вспыхивают красным, синим, фиолетовым огоньком.