— Нет, не видала.

Стало быть, плохо смотрели. А вы позорче смотрите вокруг себя, Надежда Сергеевна. Позорче будьте. Но-о!.. — прикрикнул он на лошадь и хлестнул вожжами.

В этот день волнения рабочих Красновосточных и Бородинских мастерских, скопления народа на станции, на железнодорожных путях, Первушинском и перекидном мосту продолжались до позднего вечера, и Надежда Сергеевна осталась в городе. Но спала она плохо: в гостиничном номере было очень душно, и перед глазами возникал то перекидной мост, толпы рабочих, солдат, пожилой усатый унтер, все увещевавший разойтись подобру-поздорову, то столы на перроне, шум толпы, блеск оголенных казачьих сабель…

А в ушах все звучал добрый знакомый голос: «А вы позорче смотрите вокруг себя, Надежда Сергеевна. Позорче будьте».

Они выехали из Ташкента на следующий день еще до солнца, надеясь по холодочку доехать хотя бы до Курбановой кузницы и там переждать самую жару. На перекидном мосту, где вчера стояли рабочие и строй солдат, еще спала пустынная утренняя тишина, только где-то внизу, вдалеке, на железнодорожных путях трубил рожок стрелочника, а ему короткими веселыми вскриками отвечал паровоз.

— Кузьма Захарыч!

— Что, голубушка?

— Чем же кончилось тут вчера?

— Увезли.

— Увезли?..

— Мг-у.

— На каторгу?

— На каторгу. Вон с кого-то рубаху тут вчера спустили, — сказал Кузьма Захарыч, указывая кнутовищем в сторону, под откос, — один ворот да рукава остались. Вон валяются на откосе.

Надя посмотрела туда, куда Кузьма Захарыч указал кнутовищем и действительно увидела на земле, на откосе изодранные синие лоскутья и рукава от рубахи.

— Видно, было дело под Полтавой, — сказал Кузьма Захарыч. — Не испугался мастеровой люд и казачишек.

Надя не отозвалась. Опять она думала о солдатах, которые подняли восстание в крепости, о том, что теперь везут их в Сибирь, на каторгу. Думала о рабочих, которые так смело вступились за осужденных, и не чаяла поскорее увидеть Тозагюль и Курбана, чтобы рассказать им об этом. Видно, глубоко запал ей в душу вчерашний день. После этого дня она действительно стала зорче глядеть вокруг и, может быть, совсем иначе сложилась бы ее судьба, и пошла бы Надежда Сергеевна гораздо легче и быстрее по той дороге, по которой, как она чувствовала, ей надо идти, если б не перебежал ей эту дорогу внезапно приехавший из Петербурга Август.

Намучившись за ночь в душном Ташкенте, плохо выспавшись, укачиваемая рессорами, Надя подобрала под себя ноги, свернулась на дрожках калачиком за широкой спиной Кузьмы Захарыча и задремала.

Очнулась она оттого, что дрожки вдруг остановились и Кузьма Захарыч с кем-то разговаривал. Не открывая глаз, она прислушалась.

— Скажи, земляк, до Яркента еще далеко? — спросил чей-то густой и вязкий голос.

— А вы туда, что ль, направляетесь? — вопросом на вопрос ответил Кузьма Захарыч.

— Да, туда вот подрядился.

— Что ж ты, извозчик, видать, городской, а поехал в уезд, — продолжал Кузьма Захарыч.

— Ну что делать?.. Подрядился, уж еду.

— Да и назад порожняком будешь ехать, — добавил Кузьма Захарыч.

— Да ведь что теперь поделаешь? Подрядился, — твердил свое извозчик.

Надя осторожно приподняла белый марлевый лоскут, которым прикрыла голову, и еще полусонная, нехотя, с ленцой приоткрыла один глаз. Прямо против нее сидел на козлах дородный бородатый мужик лет пятидесяти, с окладистой, не то седеющей, не то сивой, с прозеленью бородой и с удовольствием разговаривал с Кузьмой Захарычем, повернувшись к нему всем корпусом.

— Дай-ка, друже, табачку на закрутку, — попросил он.

— Не водится, — спокойно сказал Кузьма Захарыч.

— Что так? Аль не куришь?..

— Курю, да только местный табак, азиатский. Носовой называется. — Кузьма Захарыч вытянул из кармана желтую, похожую на грушу тыквенную табакерку с ременной кисточкой вместо пробки, показал ее собеседнику. — Вот мое курево.

— Ну и ну! Удивил. Ты что же, совсем азиатом стал?

— Да так вот оно получается, что в городе редко бываю, все больше по кишлакам мотаюсь, с местным населением общаюсь, а махорки здесь саратовской либо моршанской и в диковинку не сыщешь. А ведь курить надо?..

— Курить надо, — согласился собеседник. — В нашем извозчичьем деле не курить, так с тоски подохнешь.

— Вот я и пристрастился к носовому. Дать, что ли, щепотку?

— Да нет уж, потерплю. Разок пробовал, так слюной изошел. Всю бороду себе заплевал. Вот проснется барин, угостит папиросочкой.

— А что, спит?

— Спит.

— Изволь папиросочку, — сказал другой голос.

Из глубины крытого кожаным верхом экипажа протянулась рука с крупной, как миндалина, коричневой родинкой между большим и указательным пальцем.

Надя приподнялась, не поверила своим глазам: такая родинка была у Августа на правой руке.

— Однако что же ты стоишь, извозчик, на самом солнцепеке? Поехали, — сказал тот же голос. — Далеко ли еще нам ехать?

Тот, кто говорил, высунулся из экипажа, взглянул на дрожки. Долго, несколько секунд, он, оцепенев, смотрел на Надю.

— О, небеса!.. — прошептал он одними губами и медленно снял с головы белую полотняную фуражку с инженерским знаком на околыше.

Надя молчала.

Август медленно вышел из экипажа, остановился перед дрожками, держа в опущенной руке свою белую фуражку.

— Вы… Ведь я вас ищу, — сказал он тихо.

Она все молчала и во все свои огромные черные глаза смотрела на него.

— Ведь я вас ищу, Надежда Сергеевна, — повторил он. — Я к вам приехал.

— Меня… ищете? — произнесла она, как во сне, словно не понимая того, что происходит.

— Да, вас.

Лицо ее изменилось, она все еще не верила тому, что видела, не верила своим глазам.

«Боже мой… Август! Неужели это Август?! Нет, он сейчас исчезнет. Это сон или… явь?.. Конечно, явь! Явь! Август… Живой… Он стоит передо мной и мнет в руке фуражку. А я все молчу… Так долго молчу… Скорее… Хоть слово…»

— Август… Боже мой, откуда вы здесь?… — сказала она.

Лицо его просияло от ее слов. Все эти долгие, как годы, мгновения он смотрел на нее с надеждой и страхом: сейчас, вот тут, пока он стоит, решится его судьба, его жизнь, все, зачем он сюда приехал.

— Пятый день, как я ищу вас, — сказал он.

— Меня? — повторила она. — Но откуда вы здесь?..

— Из Петербурга… за вами. К вам.

Она вдруг спросила холодно, овладев собой:

— За мной?.. Зачем я вам?..

— К вам. Я искал вас в Ташкенте четыре дня. И отчаялся. Но вчера в аптеке мне сказали ваш адрес.

— И сейчас… неужели вы едете ко мне… в Яркент?..

— Да.

— Вот прямо сейчас?.. Ко мне?..

— Да.

Она вдруг опять заволновалась, что-то поискала на дрожках вокруг себя руками, но не нашла. Он, наконец, осмелился, взял ее горячие руки в свои ладони, сказал:

— Здравствуй, Надя… милая Надя…

Не обращая внимания ни на то, что они стоят на солнцепеке, на дороге, окруженной с обеих сторон притихшими камышами, ни на то, что оба мужика с удивлением глядят на них, не догадываясь отвернуться. Август страстно, надолго, словно на целую вечность припал губами к ее рукам.

— Я счастлив… безмерно счастлив, что нашел тебя… Нашел, Надя! — шептал он в ее безучастные руки.

У нее было странное состояние: она знала, что надо остановить его, отнять, наконец, руки или что-то сказать, но вместо этого лишь молча продолжала смотреть на него.

Мужики, словно сговорившись, оба враз кашлянули.

— Кузьма Захарыч, — вдруг сказала Надя. — Это мой муж. Вот… приехал из Петербурга. Познакомьтесь.

«Боже, что я сказала! Ведь он видит, что это ложь!..» — подумала она.

— Нам все едино, — отозвался бородатый извозчик вместо Кузьмы Захарыча, не зная, как отвечать человеку на поклон головы: руку подать или тоже наклонить голову и, не сделав ни того, ни другого, добавил. — Муж или так только… сродственник. — А Кузьма Захарыч промолчал. — Только что же это мы тут на жаре-то стоим?.. Надо ехать.