— Но почему?

— Оставайся, Август. Прощай.

— Я приду проводить тебя на вокзал. Не надо.

— Не смей.

— Но тогда… хоть пришли адрес… Я буду писать тебе… И потом, может быть…

— Не надо. Не приезжай.

Она скрылась в подъезде дома. Больше Август ее не видел.

С тех пор прошло четыре года. И за все это время Надя всего раз, вскоре после своего приезда, написала Августу короткое письмо с адресом, но ответа не получила.

Сегодня, когда они сидели с Тозагюль в ее полутемной мазанке и ждали Курбана, Тозагюль нечаянно задела ее больную, незаживающую рану.

— Ты красивая, Надира. Очень красивая, — сказала Тозагюль. — А почему ты одна? Нужно, чтоб тебя любили. Тогда легче жить. Легче бороться с невзгодами. Есть у тебя такой человек или нет? Ты никогда мне об этом не говоришь. Почему? Ты прячешь от меня свою любовь? Или у тебя ее нет? И не было никогда?.. Почему ты опять молчишь?..

Надя чувствовала, как натягивается, все натягивается в душе какая-то очень тугая струна, и крепилась изо всей силы, чтоб она не лопнула.

— Надира, расскажи мне… Расскажи мне все… — так тихо, так проникновенно сказала Тозагюль, что Надя посмотрела на нее и услышала, как струна лопнула.

Но она не могла даже выплакаться, не могла ничего рассказать, знала: не до нее сегодня было Тозагюль.

Потом вернулся Курбан, которого обе они ждали о нетерпением и тревогой, и Надя, обрадованная, уехала с Кузьмой Захарычем в город за лекарствами.

Было около двух часов пополудни, когда Надя и Кузьма Захарыч подъехали на своих дрожках к городу. Впереди, за Бородинскими мастерскими, горбился перекидной мост, и Кузьма Захарыч, вдруг насторожившись, вытянув спину и шею, стал тревожно глядеть на мост.

Там творилось что-то непонятное. Около полувзвода солдат стояли поперек моста, перегородив дорогу, и куда-то не пускали толпившихся возле них и чем-то возбужденных рабочих. Оттуда слышался шум, голоса, выкрики.

— Что там такое, Кузьма Захарыч? — спросила Надя, с веселым любопытством выглядывая из-за его плеча.

— Да вот и мне невдомек, Надежда Сергеевна, — отвечал Кузьма Захарыч, не оборачиваясь и еще пристальнее вглядываясь вперед. — Не иначе, рабочие бунтуют, — добавил он. — Может, вернемся назад да кружным путем через Казачью слободку проедем, а?..

— Что вы, Кузьма Захарыч?! Зачем? — удивилась Надя. — Ведь это интересно. Давайте посмотрим.

— Что вы, Надежда Сергеевна! Рабочий человек, можно сказать, сами-то, а говорите этакие обидные слова.

— Какие обидные слова, Кузьма Захарыч? — удивилась Надя.

— Как какие? Чего же тут интересного, когда кровь?! — сказал он и повернулся к ней всем корпусом.

— А почему непременно должна быть кровь? — возразила Надя. — Может, и нет никакой крови.

— Теперь такие дела без нашей рабочей крови не обходятся. Нет, Надежда Сергеевна, не поеду! — вдруг решительно заявил он. — Я за вас в ответе. Тпр…

Он остановил лошадь. Надя сложила зонтик, встала на длинную подножку, что была пристроена к дрожкам Кузьмой Захарычем, и долго из-под ладони глядела на мост.

— Что ж вы меня пугаете, Кузьма Захарыч, а?.. Ведь вон арба идет впереди. Видите? — спросила она.

— Видеть-то вижу…

— Ну так вот, сейчас посмотрим, пропустят ее или задержат, — говорила Надя, продолжая вглядываться из-под ладони вдаль. — Вот видите… Проехала. Никто ее не задержал. Расступились и пропустили.

— Так ведь это арба… А мы с вами люди государственные.

— Трогайте, трогайте, Кузьма Захарыч, — уже сухо сказала Надя.

Только много позже, почти год спустя, она поняла, почему не хотел Кузьма Захарыч встречаться ни с солдатами, ни с жандармами, ни с казаками.

Въезжая на мост, они увидели внизу, в промежутке между кирпичной стеной казармы и высокой насыпью, поднимавшейся к мосту, еще человек пятнадцать рабочих и столько же солдат. Как видно, рабочие настойчиво, но пока еще терпеливо упрашивали солдат пропустить их зачем-то к железнодорожным путям, но солдаты загораживали весь проход и не пускали их.

— Да вы хоть что-нибудь понимаете или нет?! — выкрикнул чей-то молодой, возмущенный и очень высокий голос. — Мы же за вас хотим постоять. Человеки!

— Ведь там же вашего брата-солдата хотят на каторгу увезти, а мы не дадим, — поддержал молодого чей-то густой бас.

— Они смутьяны. Не велено вас туда пускать, — сказал пожилой усатый унтер.

— Ну, добром не пустите, так мы сами пройдем.

— Да чего там с ними толковать! Напирай, братцы!

— А ну назад! — грозно и воинственно прикрикнул унтер и тут же добавил каким-то слезно-умоляющим голосом. — Уйдите, братцы, подобру-поздорову, пока казачки не подоспели. А то быть кровопролитию. Сами знаете, с ними шутки плохи. Уйдите, Христом-богом вас прошу.

Дрожки въехали на мост, и слева, вдали, сквозь знойное душное марево, струившееся над железнодорожными путями, Надя увидела у перрона множество народа. Там, на перроне, стояли длинные столы, за ними сидели какие-то люди в однотонной арестантской одежде, а их окружал строй казаков с шашками наголо. Надя видела, как шашки ослепительно сверкали на солнце.

Сердце ее сжалось.

— Скажите, что там происходит? — обратилась она к солдатам, перегородившим дорогу, не зная, на ком из них остановить взгляд, растерянно ища среди них глазами того, кто бы ей ответил.

Но все внимание их было по-прежнему приковано к толпившимся рабочим, и ей никто не ответил. Солдаты разомкнули свой строй, пропуская дрожки, и снова сомкнули его.

Не успели Надя и Кузьма Захарыч съехать на своих дрожках с моста, как там, позади, пронесся град конских копыт, на мгновенье будто бы затих, а потом снова припустил еще сильнее, звонче, стремительно приближаясь.

— Рра-зойдись! Ж-живо! — послышалась команда. Кузьма Захарыч стегнул лошадь кнутом.

Уже по ту сторону деревянного моста через реку Салар у лошади вдруг отстегнулась подпруга и пришлось остановиться как раз возле небольшой группы рабочих, стоявших на обочине дороги. Кузьма Захарыч соскочил с дрожек и, подтягивая подпругу, завязывая конец ремня на оглобле, успевал о чем-то перемолвиться с рабочими.

— Ну, что там происходит на станции, Кузьма Захарыч? — спросила Надя, когда они снова поехали.

Кузьма Захарыч помолчал, зачем-то оглянулся на нее, сначала через одно плечо, потом через другое, и спросил, понизив голос:

— Про ноябрьские прошлогодние события в Ташкентской крепости слышали?

— Нет, Кузьма Захарыч, не слыхала. А что за события?

Кузьма Захарыч не ответил, легонько подбодрил лошадь кнутом и продолжал молчать.

— Про волнения в Петербурге слыхала… В газетах читала… — сказала Надя, не дождавшись от него ответа, — а про нашу крепость — нет. Ничего не слышала. Да вы скажите, что там случилось?

— Не слышала, так и не надо бы. Да нет, тебе-то вот и надо знать, потому как ты все больше с простым народом дело имеешь, — сказал Кузьма Захарыч вдруг неожиданно и впервые говоря ей «ты». — И кому веришь — тоже расскажи. Осенью прошлого года в Ташкентской крепости восстали солдаты. Ну, отчего люди бунтуют, вам прояснять не надо, — говорил он, снова переходя на «вы». — Только дела настоящего у них не вышло. Смяли их. Судили. И сейчас вот как раз восемнадцать человек отправляют на каторгу. Ну, а рабочие с Красновосточных главных мастерских узнали — да на станцию. Казаки да жандармерия, конечно, не допускают никого к осужденным. Однако пускай не пускай, а правду ни штыком, ни саблей молчать не заставишь и от народа не спрячешь. Осужденных, оказывается, три дня морили голодом. А рабочие об этом узнали да потребовали, чтобы их немедленно накормили. Вот сейчас, когда мы проезжали через мост, им как раз горячую пищу дали. Видели столы длинные?.. А вокруг казаки да жандармы. То-то вот, Надежда Сергеевна, с народом шутки плохи. И нынче, должно быть, это дело миром не кончится. Смотрели с моста, как рабочие кидали шпалы поперек рельсов?..