— Я божественна?.. Нет-нет! Я дерзкая… нехорошая… — тихо шептала она сейчас, подносила ко рту стиснутый кулак и кусала пальцы.

Потом перед закрытыми глазами вновь возникала Азия и где-то там, затерянная в песках, одинокая могила отца.

— Азия… Азия… Август.. — прошептала она вслух и вдруг испугалась, приподнялась на локте, огляделась: не слышал ли кто из девушек.

Нет, они не слышали. Спали.

Надя опять опустилась на подушку, закинула руки за голову.

— Август… Август… — шептала она и слушала звук собственного голоса.

Что-то чудилось особенное, необыкновенное и в самом этом имени, и в музыке его, когда она произносила это имя вслух.

«Август… Август… Римский император Октавиан… Август… Месяц… Лето… Спелые яблоки… Пшеничные колосья в поле… Грибы в лесах. Август… Вода в Неве зеленая, ласковая… Август… Азия… Зной…»

Вдруг радостная и странная мысль ожгла сердце: «Да ведь мы можем поехать туда вместе! Вместе! Боже, какое счастье! А почему нет? Почему нет? Ведь мы можем еще встретиться. Встретиться?.. Разве это возможно? Нет. Никогда. Скорее земля расколется пополам, Нева остановится, чем исполнится то… исполнится то… Ах, все это… И не стыдно ли так много думать о человеке, которого только раз видела. Спать. Спать сейчас же».

Надя поворачивалась на другой бок, еще крепче смыкала веки и, чтобы уснуть, начинала мысленно считать: «Раз… два… три… четыре… Но ведь он не виноват. Я сама виновата… Семь… восемь… девять… Я сама так сказала. Он просил, чтобы мы встретились завтра, в понедельник, а я отказалась. Он просил прийти во вторник, в среду, наконец в следующее воскресенье, я опять сказала нет. И что за упрямство?.. Откуда эта дикость и упрямство… Раз… два… три… А если все-таки он придет?.. Но когда?.. Завтра?.. А может в воскресенье?.. Но до воскресенья еще так далеко. Целых семь дней. И ведь невозможно ходить туда каждый день. Опять я сбилась со счета… Один… два… три…»

Наверное, они оба ходили бы туда всю неделю, и весь месяц и все лето, если бы не встретились назавтра, в первый же понедельник. Но странное дело: встретились они не в Эрмитаже, а в бывшем Михайловском дворце, в Русском музее, у полотен Верещагина. Значит, правду говорит пословица: сердце сердцу весть подает.

Долго вдвоем ходили они по залам и тот же самый «Девятый вал» Айвазовского, «Весна» Саврасова, «Последний день Помпеи» Брюллова сегодня казались еще более великими, необыкновенными творениями, чудом человеческого гения. Когда они стояли у этих картин, в душе было столько чувств, столько мыслей, что, казалось, не хватило бы целой человеческой жизни, чтобы высказать их друг другу, и поэтому они не говорили, а только молчали.

С этого дня они условились встречаться каждую субботу и воскресенье. Но кто бы знал, как бесконечна была эта неделя! Неделя?.. Нет, целый век. А встречи пролетали, как мгновенья. Миг, и вот уже снова надо расставаться, а это так трудно, когда знаешь, что до следующей встречи должна пройти неделя, а это значит — целая вечность, целая жизнь. И удивительно, откуда брались у нее силы, чтобы протянуть Августу руку и спокойно сказать:

— Мне пора. Прощайте, Август.

Должно быть, он думал, что ей действительно это очень просто: вот так протянуть руку и уйти, потому что всегда в этот миг страшно бледнел, потом начинал весь гореть, держа ее обе руки в своих.

— Что вы, Надюша! Ведь впереди опять целая неделя. Побудем вместе еще минутку. Ладно? Побудем, а?..

Надя молча соглашалась. Но с Петропавловской крепости всегда неожиданно стреляла пушка: наступала полночь.

Август снова просит подождать еще минутку, посмотреть, как будут разводить мосты. Зачем он просит? Зачем делает ей больно?! Больно? Нет, нет!.. Нет, хорошо! Хорошо, потому что… потому что… Нет, ведь он и сам не говорил еще ей об этом, и Надя тоже боится сказать это слово даже мысленно сама себе. Ведь и ей тяжело расставаться, но, боже упаси, чтобы Август заметил это, заметил, что ей тяжело и не хочется уходить. Боже упаси, надо держаться. Но где взять столько мужества, чтобы противостоять не только своим желаниям, но и его, и сказать спокойно:

— Нет, Август. Мне пора. До свидания.

Но недели все-таки шли, и мгновенья летели.

Он не задумывался над тем, почему она не боялась задерживаться с ним до полуночи, и как потом возвращалась в пансион?.. Ведь всякий раз ей приходилось отпрашиваться у воспитательницы, придумывать всякие небылицы, пускаться на ухищрения.

Но как-то Август увидел, что она не стала надевать на палец свой тонкий золотой перстенек с бриллиантовым камнем, и сказал:

— Сегодня ты опять забыла свое колечко? И я рад, что ты его забываешь. Прежде я целовал перстенек, а теперь целую этот милый детский мизинец. Впрочем, зачем его целовать? Лучше откусить и проглотить, как конфетку. А?.. Откусить?..

Надя тихо, счастливо смеялась.

Однажды, расставаясь, он подхватил ее на руки и понес, спускаясь вниз по гранитным ступеням к Неве, словно хотел ее кинуть в реку. Надя вся вспыхнула, забилась у него в руках, как пойманная большая птица.

— Что ты делаешь, Август? Люди… — шептала она сдавленным голосом.

На последней ступени у самой воды он бережно опустил ее на влажный темный гранит, но, охваченная смятением и стыдом, она рванулась от него прочь, назад, вверх по ступеням.

Он нагнал ее, взял за руки.

— Что ты, Надюша! Ведь никого нет. Слышишь?.. Мы одни.

Но она стояла словно в буйном вихре, ничего не видя и не слыша от волнения.

После этого, в следующее воскресенье, Август взял извозчика и они уехали далеко за город, на берег Финского залива. Они нашли там для себя уединенный и дивный уголок. Это был пустынный дикий берег с замшелыми валунами, где их не могла увидеть ни одна живая душа. Только первозданный мир, шум ветра и моря да вековые сосны за спиной окружали их. Здесь Август как ребенка носил и качал ее на руках, то осыпая поцелуями ее лицо, волосы, шею, руки, то смеясь, напевал для нее колыбельную песню:

Они оба весело смеялись, потом внезапно умолкали и долго смотрели в мглистую ветреную морскую даль…

Теперь они стали бывать здесь каждое воскресенье, по-детски резвились, гуляли, молча подолгу сидели у подножия морских волн.

В то время Август не знал еще этих стихов, но они мнились ему в музыке волн, в криках чаек, в шуме ветра в вершинах сосен, наполняли его душу счастьем и гудели, как орган:

Но счастье скоро оборвалось…

Бывали ли они здесь в теплый солнечный полдень или в завороженную светлым призрачным сумраком белую ночь, они не замечали и не знали, стоят ли на влажном песке у самых волн, без устали набегающих на берег и вновь уплывающих назад в таинственную даль, сидят ли на мшистом большом валуне, укрывшись плащом Августа. Говорили ли что-то друг другу или молчали — какое это имело значение?! Здесь, а может, в целом мире в эти мгновенья были только два существа: они — Август и Надя.

Иногда она спрашивала:

— Ты что-то сказал мне?

— Я?.. Нет, ничего. Ах да, сказал. Сказал: я люблю тебя. Люблю, люблю… — шептал он ей в самые губы.

Потом, вдруг стремительно и резко повернувшись лицом к морю, кричал, как одержимый, как сумасшедший:

— Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. Море, ты слышишь?! Люблю!

Этот дикий крик рвал и уносил ветер куда-то в мглистую даль, и Надя пугалась: ой, ведь действительно услышит весь мир!

Она прикрывала его кричащий рот своей узкой ладошкой.

— Август! Сумасшедший…