А в сердце от его безумного крика родилось неумирающее эхо и звучало потом весь этот долгий миг, и всю ночь, и всю жизнь, отзываясь в каждом стуке: «любит… любит…»

Как это было дивно: ветер, море и они — двое. Было сладко и радостно чувствовать на себе его руки. Они то оберегали ее от буйного ветра, закрывая плащом то тихо ложились на талию, то сильно и нежно сжимали плечи, то по-детски бездумно играли жемчужными горошинами, которыми наглухо застегивался ворот ее вельветового платья.

Однажды, когда он начал считать эти пуговицы, она вдруг вскрикнула и поспешно прикрыла грудь обеими ладонями. Совсем не зная, что сейчас случится, Август нечаянно отстегнул на ее вороте все пятнадцать круглых горошин, бегущих жемчужной строчкой от правого плеча до середины шеи, а затем сверху вниз.

Неслышно скользнула под пальцами последняя, самая крайняя жемчужина… А быстрый ветер уже был тут как тут, и рванул ворот на обе стороны, успев обдать холодом ее теплое тело. Но быстрее, чем ветер, и быстрее, чем Надя успела вскрикнуть, Август увидел груди женщины. Это было таинство, непостижимое для него своей красотой, которое он видел только на полотнах художников и в своих горячих снах. Ему казалось, что никто, даже он (себя он всегда мысленно немного выделял из других, считал, что он лучше, чем все, красивее, талантливее, а потому имеет на все большее право, чем другие) не может быть посвящен в это таинство, не должен ни видеть его, ни прикасаться к нему губами или руками.

Он замер, онемел, потрясенный таинственной красотой женщины, и целый миг не мог опомниться, не мог произнести ни звука, ни шелохнуться. Тысячи мыслей и чувств нахлынули на него, окатили, как одной волной. Сначала ему показалось, что он спит и снова видит сон, видит жемчуг, две божественные необычайные жемчужины. Потом ему показалось, что Надя — это римлянка на картине Рубенса, а он, Август, — старик, и сейчас коснется губами упругого соска.

И, потрясенный, он встал на колени.

— Август! Что ты делаешь? Зачем?.. И что ты наделал?.. — стыдясь и краснея, с легким упреком говорила ему Надя, все еще закрывая грудь ладонями и не догадываясь застегнуть пуговки.

— Надя! Ты дивная… Ты чудесная… Нет, не то, не то, не то! Этого для тебя мало. Ты божество! Ты гений красоты… Да, гений. Что?.. Пушкин?!

— Август, что ты говоришь?!. — Опомнись. Встань.

В ту ночь, придя домой, он не стал ужинать, ушел в свою комнату, повалился на кровать и как-то странно быстро уснул. Потом он часто просыпался и всю ночь в сновидениях ему грезилась Надя.

Утром, сидя за завтраком, Август вдруг сказал неожиданно:

— Я люблю… И намерен жениться.

Отец перестал прихлебывать шоколад из маленькой чашки, поставил ее на блюдце, внимательно, молча посмотрел сквозь блестящее пенсне на сына. Потом он так же молча, спокойно допил свой шоколад и поднялся из-за стола, не удостоив сына ни единым словом ответа. Заметный человек в Петербурге и в Москве, инженер и подрядчик по строительству электрических станций Марк Иванович Снигур не был хозяином в своем собственном доме и во всех семейных делах целиком полагался на свою супругу — Клавдию Алексеевну, которую, как говорили в обществе, бог не обидел ни характером — властным, деспотическим, — ни женскими чарами и гордой красотой римского профиля, ни умением подчинить себе мужа и взрослого сына.

Но Марк Иванович Снигур был неглупый человек. Доверившись жене во всем, что касалось дома, семьи, воспитания сына, он оставался недосягаемым для нее там, где начинались его дела, словно отгораживался от Клавдии Алексеевны какой-то незримой стеной. Странно, что эта стена была видна только ему и совершенно не видна ей. Искренно веря, что она гораздо умнее своего мужа и могла бы не хуже, а может быть, и, даже наверное, лучше него вести подрядные дела, Клавдия Алексеевна часто вмешивалась в его работу и настойчиво предлагала свои советы.

Марк Иванович страдал еще от одной удивительной слабости характера: будучи очень хорошо знаком с ее крайним любопытством, тщеславием и любовью вмешиваться в его дела, он, тем не менее, не мог удержаться от искушения, чтобы не рассказывать ей каждый день о своей службе, о новых знакомствах. И вот тут Клавдия Алексеевна, что называется, давала себе волю: советовала, убеждала, требовала поступать так, как она хотела, а не иначе. Но, должно быть, здесь как раз и вставала та незримая стена, о которой знал только Марк Иванович. Он внимательно слушал Клавдию Алексеевну, во всем соглашался с нею, кивал головой, говоря, что да, так будет лучше, и она действительно большая умница, но придя на службу, все делал наоборот, то есть так, как решал сам. Видно, он хорошо усвоил для себя правило: «В серьезных делах посоветуйся со своей женой и сделай наоборот».

— Что же ты мне ничего не ответил, папа? — спросил Август, вслед за отцом вставая из-за стола.

— Я на глупости не отвечаю, Август, — сказал Марк Иванович уже с порога и вышел из столовой.

Клавдии Алексеевне почему-то доставляло удовольствие не слушать мужа и все делать наоборот, по-своему. Она всегда была уверена, и в большинстве случаев даже наперед, что Марк Иванович неправ, и если какое-либо дело касалось их обоих, то ей следовало выяснить его точку зрения для того, чтобы сделать по-своему.

Поэтому, гораздо сильнее, чем муж, опешив от внезапного заявления сына, которое прогремело для нее поистине громом с ясного неба, — да еще каким громом! — она, тем не менее, услышав ответ супруга Августу, решительно и властно поднялась со стула, подошла к сыну, погладила его по голове и сказала:

— Не волнуйся, мой мальчик. Ведь ты знаешь, отец готов на все, чтобы сделать тебе напротив. И если он сказал не женись, значит, тебе действительно следует жениться. Скажи, кто она?..

Август вспыхнул.

— Какое это имеет значение, если я люблю ее?! — сказал он пылко.

— Это имеет колоссальное значение, как ты знаешь, — медленно проговорила она. — Или тебя тоже захватили новые веяния?! Мне необходимо знать: кто она, кто ее родители, каково их состояние, ну и… хороша ли она собой? — Клавдия Алексеевна снова сделала паузу и добавила с прежним спокойствием. — Ты понял меня?

Август молчал. Но теперь он уже видел, что придется все рассказать, потому что мать этого хотела. И он рассказал.

— Ну что ж, — сказала после паузы Клавдия Алексеевна, — она, как видно, бедна, твоя любовь. А мне бы хотелось, чтоб ты составил себе не такую партию. И я бы помогла тебе в этом. Но коль скоро ты выбрал ее… Что ж, бедность говорят, не порок. А имя полковника Малясова было в Петербурге когда-то знаменито. Уж я-то это знаю. Поверь. Это имя не забылось даже после того, как Малясов не вернулся из Туркестана. И если его дочь так хороша, как ты говоришь… Что ж… я благословляю тебя.

Август поднялся с дивана. В глазах его стояли слезы.

— Спасибо, мамочка! — прошептал он вспухшими губами, встал перед ней на одно колено и по-детски ткнулся головой в сборки ее пышного платья.

— Мама…

— Что, Август?

— Только вот… Как же с папой? Ведь он против.

— О, родной мой, пусть это тебя не тревожит. С папой мне справиться легче, чем ты себе представляешь. Поручи это мне. А нынче вечером пригласи ее в дом.

Август был счастлив. Пел песни, вальсируя, кружил по комнатам мать, прыгал на одной ноге, как трехлетний малыш.

— Мама! — кричал он громко. — Смотри, если перескачу с закрытыми глазами вон через тот узор на ковре, значит исполнится! — И скакал, и перескакивал. Потом брал колоду карт и мысленно загадывал: «Если до трех раз вытащу из колоды пикового туза… Нет, зачем же пикового?.. Лучше даму бубновую. Или лучше всего туза бубнового… Говорят, он к славе и к богатству выпадает».

Когда перед вечером ему удалось повидать Надю и обо всем сообщить ей, она так побледнела, что Август напугался, как бы она не упала, и поддержал ее за талию.

Это известие, это счастье было так внезапно и так огромно, что Надя пугалась его, не верила в него. Они уже сидели в экипаже и ехали на Миллионную, где жил Август, а Надя все боялась и все не верила, что это счастье сбудется. И все-таки где-то в глубине души теплилась слабая надежда: «А что, если сбудется?!»