От страха Толька сел на пол.

— Мамочка родная, да что ж это такое…

Сейчас пилот нажмет рычаг, и все, все будет кончено. Навсегда погаснет солнце, исчезнет цветистая земля… Нет, нет!

— Нет! Не-ет!! — закричал Толька и вскочил с пола, ухватившись за дверной косяк.

Раскачка была такой сильной, что в дверном проеме уже показалась застекленная пилотская кабина, расставленные ноги сидящего в кресле вертолетчика. Толька с треском сорвал с себя ковбойку и замахал ею, выставив руку в проем двери.

— Здесь я! Здесь человек! Не убивайте меня!! — кричал он, хотя пилоты за грохотом двигателя, разумеется, не могли его услышать, а распахнутую дверь они могли увидеть только при очень сильной раскачке.

Вагончик болтался, как маятник. Земля, холодный блеск реки, враждебно топорщащиеся скалы; бездонное небо, рвущие воздух лопасти винта, яркие солнечные блики на стекле пилотской кабины… Снова земля. Опять небо.

— Неужели вы меня не видите?! — не переставая отчаянно размахивать ковбойкой, кричал Толька, и жгучие слезы заливали его лицо. — Не убивайте меня! Я жить хочу! Жить!..

Он не чувствовал своих слез, плохо соображал, зачем и что кричит. О смерти он никогда не задумывался, так как серьезно полагал, что бессмертен. Теперь же Толька как бы заглянул в ту бездонную пропасть, которая рано или поздно поглотит каждого. Каждого, в том числе и человека по имени Анатолий Груздев. Открытие это поразило его…

Через секунду Толька вспомнил свою и поныне здравствующую прабабку Степаниду, и ему показалась совершенно нелепой мысль, что она будет еще жить, а он, ее правнук, отойдет в мир иной. Потом перед глазами появилась мать…

Куда упадет вагончик? В реку? На ту вон каменистую косу? Ах, какая разница! Почти километровая высота. Ускорение девять метров в секунду. Вагончик разлетится на мелкие щепки, как орех от удара кувалдой, а Тольку разорвет на куски. Все равно что напороться на мину…

Земля. Небо. Земля. Небо.

«Погибнуть так глупо, по-идиотски глупо! — лихорадочно проносилось в Толькиной голове. — А еще мечтал совершить подвиг… Совершил. „Здесь лежит дурак“. Не подходящая ли эпитафия такому кретину?»

— Жить! Жить! Я жить хочу!..

В эти минуты наверху, в пилотской кабине неотрывно следивший за поведением груза вертолетчик заметил раскачку и доложил об этом командиру экипажа. Командир посмотрел вниз. Раскачка уже превысила допустимую черту. Вот-вот вертолет потеряет управление. Четыре тысячи рублей, стоимость вагончика, и сотни тысяч, стоимость «МИ-6А». Плюс бесценное, не переводимое на деньги — жизнь людей, возможная гибель экипажа.

— Приготовиться к сбросу груза, — спокойно приказал командир.

Сброс груза — вещь всегда нежелательная, по головке за такое не гладят. Но сейчас командир решился на этот шаг сравнительно легко: он увидел раскрытую дверь вагончика. Грубейшее нарушение элементарных законов аэродинамики. По инструкции дверь должна быть заперта на два поворота ключа, а окна тщательно задраены. Виновных надо искать среди железнодорожников, а не вертолетчиков.

Прежде чем отдать приказ сбросить груз, командир сложным маневрированием машины попытался погасить раскачку. Не удалось.

— Внимание!.. — Командир выбирал мгновение для сброса — период колебания должен быть не в амплитуде, а на нулевой точке. И вдруг он прокричал: — Отставить сброс груза!

Из дверного проема высунулась рука с рвущейся на ветру ковбойкой и часть полуголого туловища.

Командир был опытным пилотом, одним из лучших вертолетчиков Дальнего Востока. Всю войну он летал на «ястребках» и побывал в таких переделках, которых с лихвой хватило бы на полсотни человеческих жизней.

Сейчас командир понимал одно: груз сбрасывать нельзя — и работал как автомат, с выключенными эмоциями. Своими эмоциями за долгую летную жизнь вертолетчик научился владеть превосходно.

Он сделал почти невозможное. Каждое мгновение рискуя погубить свой экипаж, машину, себя самого, снизил вертолет, завис над тайгой и погасил раскачку груза о макушки деревьев. Командир беспокоился, что во время гашения раскачки полуголый человек с ковбойкой вывалится из дверного проема, но у того хватило ума захлопнуть изнутри дверь.

«МИ-6А» поставил вагончик на таежной опушке, сбросил трос и опустился рядом, на гранитной площадке. Еще не перестал вращаться винт, а вертолетчики в голубой аэрофлотской форме без лестницы выпрыгнули из высоко поднятой над землею дверцы и побежали к вагончику.

Командир первым открыл дверь. Толька лежал в тесной прихожей, нелепо раскинув руки. Командир поднял его на руки и вынес на воздух. Затем положил на мох и похлопал по серым щекам парня.

Толька открыл глаза и громко икнул. Потом встал на четвереньки и тяжко вздохнул.

— Очухался?.. А теперь рассказывай: каким образом очутился в вагончике? — строго спросил командир.

— Я, дяденька… я… — начал Толька, но вдруг угрожающе промычал и выпустил изо рта мощную, как из брандспойта, струю.

Командир, чертыхнувшись, едва успел отскочить.

Кто-то из экипажа сбегал к озерку, лежащему в ложбинке, и принес Тольке ведро воды. Он несколько раз окунул в ведро голову, по-собачьи стряхивая воду. Малость полегчало. Затем поднялся, с ужасом пробормотал: «Ой-ёй-ёй!..» — и брезгливо оттянул кончиками пальцев штаны на тощем заду. С такой брезгливостью вынимают из мышеловки за хвостик дохлую мышь.

— Осрамился, что ль? — поинтересовался командир.

— Ага… — сконфуженно подтвердил Толька и враскорячку заковылял к озерку.

Там он разделся догола, гадливо сморщившись, швырнул техасы и трусы в прибрежные кусты, затем тщательно вымылся и окунулся. К вертолету он пришел, как индеец, в набедренной повязке, сделанной из яркой ковбойки. Командир принес ему огромного размера замасленный летный комбинезон. Толька облачился в комбинезон и стал похож на птенчика, который пытается выглянуть из гнезда, или на пойманного диверсанта с карикатуры.

— Дяденька, может, вы никому не скажете? — с надеждой спросил он командира. — Ведь все обошлось… Ну прокатиться захотелось!

— Дисциплина у нас военная, молчать я не имею права. — Командир, в отличие от своих подчиненных, глядел на Тольку без улыбки. — Доложу все, как было.

— Вышибут… — вслух подумал Толька. — На БАМе нет нехватки в рабочей силе. В одной Москве, говорят, несколько сот тысяч заявлений лежат…

— Вышибут — и правильно сделают, — жестко отозвался командир и коротко приказал: — Все в машину.

Толька и командир поднимались по спущенной из багажного отделения лестнице последними. Командир, поставив ногу на перекладину, вдруг резко обернулся. Веко левого глаза нервно дергалось. Трудно определить, что сейчас выражал его взгляд: гнев, растерянность…

— Жизнь у нас одна, щенок, ты понимаешь это?.. — Он схватил Тольку за грудки и притянул к себе. — Мне под шестьдесят, а я жить хочу так, как никогда не хотел… Посмотри вокруг, ублюдок ты этакий. Тайга шумит. Птицы поют. Солнышко так ярко светит. И все это не для тебя. Ты — мертвец, червей кормишь.

Все это Толька понял раньше, когда болтался в вагончике. Но ответил он по привычке, по инерции беспечно:

— Да, вообще-то жизнь прекрасна и удивительна…

Командир расстегнул форменный китель, выдернул широкий брючный ремень. Так же молча рывком, с треском сорвал с Тольки комбинезон.

— Чегой-то вы?.. — испуганно спросил Толька, опустив книзу сцепленные руки.

Еще рывок — и Толькина голова, как тисками, зажата между коленями командира. Затем раздались хлесткие удары и нечто похожее на поросячий визг…

У начальства на стройке не было выходных дней. Свет в длинном здании управления горел в субботу, воскресенье, вечерами, даже ночью. Командир экипажа провел путавшегося в широком комбинезоне, как в казацких шароварах, Тольку прямо в кабинет начальника управления. Иннокентий Кузьмич был не один. За широким двухтумбовым столом с откидными полками с ним сидел Дмитрий и главный инженер поезда.

Командир коротко доложил начальнику управления о ЧП и вышел. Толька стоял, опустив голову, и шмыгал носом.