Не давала покоя и та «молодая женщина», про которую ей намекнули. Видели, мол, как выходил от нее твой Николай Васильевич в парадном костюме и чуть ли не при всех орденах, а дальше сама думай. Когда его об этом спросила — отговорился. Не соврал, не отказался, но отговорился. В другой раз просто надулся и не захотел разговаривать. А так как он теперь вообще стал раздражительнее, то приходится уже и помалкивать, не дразнить. Да и не пристало в таком возрасте сцены ревности разыгрывать.
Опять же с Надей новая беда. Только подзатихли одни разговоры, как вспыхнули другие.
Когда Зое Сергеевне доложили, будто Надя ночевала у Вани Тихомолова в гостинице и что он тоже к ней захаживал, — Зоя Сергеевна просто не поверила и «передатчицу сплетен» отругала. Даже не стала у Нади переспрашивать. И только уж немалое время спустя, как-то под веселое настроение, желая, чтобы и Надя повеселилась, Зоя Сергеевна с усмешкой проговорила: «Ты не слышала, какую сплетню про тебя толкут?» Надя не поняла, о чем речь, или сделала вид, что не понимает. Тогда пришлось рассказать ей. Надя сразу вспыхнула, покраснела, выкрикнула: «Может, я уже взрослая?» И тогда Зоя Сергеевна сразу перестала улыбаться, сникла. «Значит — правда!» — сказала, как бы про себя, и присела на что-то поблизости. «Да, это правда — и я счастлива!» — дерзко подтвердила Надя. «Уж куда там! Такое счастье, что хоть в тайгу от людей беги». — «Другим не наделена!» — опять отвечала Надя недружелюбно и словно бы обвиняя кого-то. «А может быть, сама себя обделила!» — впервые за все время соломенного Надиного вдовства намекнула Зоя Сергеевна на такую возможность. Намекнула и сама испугалась, затаилась в ожидании: как ответит на это не знакомая ей, новая, дерзкая дочка?
Надя на этот раз смолчала.
Потом решила хоть как-то объясниться.
«Что бы там твои кумушки ни говорили, чем бы все это у меня ни кончилось, — сказала она, — я все равно ни о чем не жалею и никогда не пожалею».
«Не зарекайся, девка!»
«Вот так, мамуля. Я теперь знаю, что жила на свете, узнала любовь — пусть даже такую коротенькую. Хоть неделю да жила в счастье. В тумане, но в розовом, мамуля!»
«Вот оно как!»
Недавнее возмущение и обида стали перемешиваться в незлобивой душе Зои Сергеевны с жалостью к своей действительно не очень счастливой девочке. Она смотрела на дочку и вдруг увидела в ней саму себя, молодую, но уже не молоденькую, Зою-переводчицу, вернувшуюся с войны. Все у нее сложилось тогда хорошо: осталась живой и не раненой, быстро демобилизовали, начала работать, а вскоре и жених для нее нашелся в те голодные на мужчин годы. Не принц и не рыцарь, не такой, о каком мечталось в девичестве, но между девичеством и тем временем лежала страшенная война, научившая реальному мышлению. Готовилась Зоя к свадьбе. И вдруг как-то под вечер объявился на пороге этот сапер Густов, человек из незабываемого военного прошлого, совсем еще в ту пору недавнего… Долго ли размышляла она тогда? Много ли слушала мать свою? «Все наше повторяется в детях, — предупреждала и пророчествовала тогда мать. — Потом свое поведение в детях увидишь, так не обрадуешься».
Как в воду глядела покойница!
Впрочем, тут Зоя Сергеевна спохватилась и не согласилась, стала поправлять себя: «Я еще не была тогда замужем. То, что я вышла не за одного, а за другого, — это мое дело. Я с двумя сразу не путалась. У нас с Николаем тогда семья начиналась. Она сложилась и выстояла вон сколько времени! А тут — распущенность, настоящее распутство!»
Как только это роковое слово было произнесено, хотя бы и не вслух, а только про себя, в душе матери тотчас закипели другие эталонные слова осуждения и порицания.
«Вот ты для себя все определила, все разъяснила и даже оправдала каким-то розовым туманом, — проговорила она. — Вы, теперешние, много чего напридумывали для таких объяснений. А как же твоей матери теперь перед людьми ходить?»
«Это же не ты согрешила, мамуля!» — Надя уже готова была шутить и мириться.
«Как мне перед собой-то объясниться? Выходит, что я дочку-потаскушку воспитала и вырастила?»
«Мама! — Надя отшатнулась, даже отскочила от матери, как будто и не мать перед нею была, а призрак. — Если ты еще когда-нибудь вот так…»
Она еще не досказала своей угрозы, как мать все услышала, все поняла и внутренне отступила. И пожалела, ох, как пожалела об этом непотребном слове, выскочившем в минуту нагнетаемого озлобления! Перед нею же дочка, девочка родная стояла в грехе своем и в беде своей. Теперь вот и она готова озлобиться. Ну и что же, будем вот так и дальше одна перед другой словами козырять? Так и будем помогать недоброй молве?
Покачала Зоя Сергеевна головой и начала потихоньку на сторону дочери переходить. Перед лицом толпы, перед лицом молвы.
«Ты хоть на работе-то никому не рассказывай, — печально посоветовала она. — Особенно подружкам дорогим. Через них многое расходится».
«А ты папе и Юре, — попросила Надя. — Не надо им говорить. Ладно, мамуля? Очень тебя прошу!»
Зоя Сергеевна вытерла платком слезы и ничего тогда дочери не обещала, однако пока что держала все в себе. Даже в родной семье лучше, бывает, промолчать, чем поднимать шум: тогда и другие никакого шума не услышат. Особенно надо бояться худого слова. Его так легко высказать, можно даже по-глупому погордиться — вот, дескать, как я ее или его отбрила! — но если подумать, какая же это доблесть, какая победа? Просто показала свою невоспитанность, плохо вела себя. Ну вот хотя бы и в там разговоре с Надей — такое слово выплеснула! А чего достигла? Только труднее стало с родной дочерью встречаться и оставаться наедине. Не встречаться же невозможно, поскольку Надя опять жила в своей прежней комнатке рядом с кухней, уступив свою квартиру Юре и Наташе. Рядом жила и особенно старалась теперь помогать матери во всех хозяйственных делах, старалась даже опережать ее. И смотрела то благодарно, то заискивающе. Благодарно — за то, что молчала мать, не посвящала в их тайну отца и брата, а заискивала — ясно почему! Чтобы и дальше молчала.
Трудно было все это для матери. В ее сознании еще и такая заноза поселилась: молчу — значит потворствую, а потворством можно только испортить человека. Как бы не вошло у девки в привычку свободное отношение к таким делам! Если один раз легко отделалась, может и в другой решиться. И что же тогда?
Впрямую об этом тоже не скажешь. И вот она всякими наводящими разговорами, разными печальными примерами старалась настроить дочку против этих «розовых туманов». Розовое исчезает быстро, тяжелый туман остается на всю жизнь. Туман и тоска.
«А разве у тебя бывало такое, мамуля?» — вдруг спросила Надя с удивлением и любопытством.
«Помолчала бы, бесстыдница!»
Вот она, доля материнская…
Но в другой раз эта же самая доля и порадует и развеселит, и тогда уже ни о смерти, ни о жизни не думаешь — просто живешь. Заглянут ли на вечерний огонек Юра с Наташей или сама сходишь на свидание к Сереже-маленькому — вот уже и другое настроение. От внука она всегда возвращается с улыбкой — откровенной или полуприкрытой. И всегда что-то расскажет мужу новое про этого нового Густова.
По вечерам они теперь чаще остаются вдвоем…
Как-то вот так же вечером они поужинали свежей рыбкой (Надя ушла в кино) и засиделись на кухне. Говорили о невестке Люсе, которая как раз и принесла этих свежих ленков из последнего Сергеева улова. Рассуждали о том, вошла ли невестка в их семью или все еще где-то сторонкой, сбоку бредет. Станет ли она когда-нибудь Густовой не только по фамилии? Зоя Сергеевна знала ее лучше и потому говорила определенно: Люську не переделаешь! Николай Васильевич, сочувственно относившийся ко всем молодым женщинам, отвечал на это, что, может быть, и не надо ее переделывать, — каждый хорош в своем единственном экземпляре.
— Ну все-таки, если бы она была поласковей — разве плохо? — возражала Зоя Сергеевна.
— Видишь, вот рыбки принесла, не забыла стариков, — возражал в свою очередь Николай Васильевич.