— Да ну тебя с этой психопатией!

— Как хочешь, так и суди. А я говорю тебе: ненавижу его, как гада, как предателя… и жду, Юронька! Жду проклятого. До сих пор жду, пропади он пропадом! И ничего не понимаю…

Надя расплакалась, словно от какого-то моментального приступа, и Юра даже немного испугался, побежал в кухню за водой.

Но приступ так же быстро и кончился, как начался. Когда Юра вернулся со стаканом воды, она уже вытирала ладонями щеки и сидела прямо, и слезы больше не бежали.

— Вот, Юрочка, как бывает, — проговорила она. — Может, это и хорошо, что ты один.

— Про меня не надо.

Юра сел на диван рядом с Надей, обнял ее за плечи. Надя еще раз всхлипнула, прислонившись к брату.

— Что это ты у меня такая слезливая стала? — заговорил Юра все равно как с маленькой. — Не надо поддаваться… И смерти никому не надо желать — она сама… Надо, наверно, прощать, забывать… молчать. Мы уже взрослые и сильные, а ты еще и красивая. Ты всегда верила мне, верь и теперь. Все еще будет у тебя…

Надя слушала и успокаивалась, хотя, может, и не вполне верила предсказаниям Юры. Ей опять было хорошо оттого, что есть у нее такой брат, что он сидит рядом с ней, жалеет ее. И ничего больше, и никого больше в этот момент ей действительно не нужно было.

Но долго ли длится момент?..

Перед уходом Юра сказал ей:

— Твоя комната у нас будет сегодня свободна, так что, если захочешь, приходи в любое время.

— А не заметят, что я…

— Ты уже в норме.

Сам он, однако, не чувствовал себя в норме и не мог сразу пойти домой. Ему надо было хотя бы пройтись. Затем он вспомнил, что должен расплатиться в «Баргузине».

За сдвинутыми двумя столами продолжалось веселье, но Юре там не к кому и незачем было подходить. Он расплатился с официанткой у ее столика неподалеку от двери и заодно спросил про «индейца»: часто ли он здесь бывает и вообще — что за тип? «Не связывайтесь с ним, — шепнула Валя. — Темный он». — «А про пиво для шефа мы забыли, Валечка?» — напомнил Юра. «Ну, ни одной бутылочки, Юра! Правда-правда», — «Ну, живи!..»

Честно и с добрыми намерениями предупредив Юру насчет «индейца», Валя только раззадорила его, разожгла любопытство. Прямо из кафе он пошел в общежитие, к Лысому и Щекотухину. Застал дома одного Лысого. Тот, поглядывая на дверь, стал рассказывать. Фамилия «индейца» действительно не Иванов, а Ухватов, из автоколонны он уволен и нанялся теперь рабочим в продмаг. Держит хороший контакт с шоферами, ездит куда-то и в нерабочее время. В общем выгоняет не меньше, чем на бетоне, да еще в картишки поигрывает. Культурный, с образованием. Любит командовать и не любит, если кто-то поперек. Его тут побаиваются…

— И зачем только у тебя все это? — сильно ткнул Юра в мускулистое загорелое плечо Лысого (тот сидел в майке). — Такой богатырь — и… побаивается.

— У него — нож, — сказал Лысой тихо. — Знаете, такой, как в заграничных кино, с пружинкой: раз — и выскочит! Блестит весь… — В голосе Лысого звучало явное почтение к этому заграничному ножу.

— Ладно, пока что будем наблюдать и помалкивать, — сказал Юра, прощаясь.

На улице он почувствовал усталость. Захотелось скорее под холодный душ и — в постель. Шел одиннадцатый час.

Правда, поселок все еще шумел, гомонил, не хотел засыпать. Уж очень хорош был вечер! Именно в этот час полностью оправдывалось название этого места — Сиреневый лог.

Солнце уходило за привольные сопки левобережья, и легкая тень их медленно поднималась по отвесной скале правого берега. Было такое впечатление, будто на эту скалу снизу вверх, не особенно торопясь, надвигается полупрозрачная сиреневая шторка или, скорее, вуаль. Сквозь нее все отлично просматривалось — и старческие морщины скал, и живописные группы героических берез и сосен, угнездившихся в этих морщинах, взобравшихся на выступы, — но ничто уже не сохраняло первородного цвета, принимая приглушенные, вечерние тона. Зеленое было уже не зеленым, синее не синим и даже белое (тонкие стволы берез) — не настоящим белым, а чуть притуманенным, слегка сиреневым. И вот диво: всегда неприглядная, мрачная скала-стена, которая долго прячет по утрам солнце и которую бранят за это, как воровку, в свой благословенный вечерний час преображается, выглядит привлекательно и приветливо, почти по-домашнему. Вот солнце уже совершенно спряталось, а на скале оно все еще теплится, она тихо тлеет остаточным мягким светом, отдавая поселку накопленное за день тепло, — и нет здесь резкого перехода от жаркого дня к прохладной ночи, а есть продолжительный теплый вечер, особо любимый местной ребятней.

О, этот многочисленный шумный народ! Он и после заката продолжает безудержно носиться по асфальтовым, плиточным и песчаным дорожкам, пронизавшим поселок вдоль и поперек. Он кричит, этот лихой народец, суетится, воюет деревянным и пластмассовым оружием, катается на велосипедах и самокатах, спотыкается на бегу, падает, плачет, вновь поднимается и снова орет самозабвенно, торжествующе, требовательно. Слушайте его, скалы и сопки, слушай, Река, слушайте, люди! Это вырвалась на простор юная сибирская шалога, это во весь голос заявляет о себе завтрашнее население города-строителя и всей здешней земли, которая издавна любит отчаянных. Слушайте, внемлите, уважайте…

Какая-нибудь молодая мамаша (других, не молодых, здесь и не бывает!) высунется из своего окошка на третьем или пятом этаже, чтобы позвать домой свое чадо, но вдруг и сама засмотрится на дивный этот мир, пристынет к подоконнику. И скажет соседке по квартире, задержавшейся в таком же положении, как нечто значительное: «Вечер-то какой! Надо бы детей спать укладывать, а им так хорошо бегается. Как вспомнишь свое детство…» Тут, глядишь, и третья молодушка присоединится, приляжет на свой подоконник, повернет головку и скажет: «Ой, не говорите, девочки! Все равно как спишь, а сна нету…» А снизу на них будут вроде бы невзначай, вроде бы так, без интереса, поглядывать прохожие парни, которым бывает тоскливо по вечерам. День и вечер — это совершенно разные пласты времени, различные сосуды настроений. По-иному все видится, по-иному слышится. Когда идешь второпях на работу или возвращаешься с нее, усталый и проголодавшийся, то и не замечаешь: попадаются тебе навстречу интересные женщины или нет. А тут что ни окно, то красавица, Незнакомка, Синьорина. И голоса у них такие приятные, мягкие, добрые — даже у тех, что продавщицами работают. Наверно, потому, что все они здесь молодые, пока еще больше склонные к воркованию, нежели к ворчливости…

Доброго тебе вечера и доброй ночи, Сиреневый лог!

В июне выяснилось, что стройка дала рекордную цифру по бетону, и это подбодрило людей, прибавило трудового азарта. Но продолжались и взрывы на левобережной врезке, что затрудняло и затягивало бетонные работы, случались и какие-то другие помехи. Приходилось без конца что-то объяснять людям, к чему-то призывать — и все это сверх того, что необходимо всегда объяснять и к чему всегда приходится призывать. В конце концов Николай Васильевич не выдержал. Когда надоедливый корреспондент центральной газеты стал приставать к нему, насколько взрывы мешают нормальной работе, Николай Васильевич провел ладонью по горлу и сказал:

— Вот настолько!

— А вы не могли бы просветить меня, почему создалась подобная ситуация? Она неизбежна во всех случаях или только в данном? — Журналист или действительно ничего еще не знал, или хотел сопоставить разные мнения, а может быть, просто выведать местные секреты.

Николай Васильевич усмехнулся:

— Чтобы понять, что ошибся, надо было сперва жениться.

— Нет, ну а все-таки, — наступал москвич. — Это ведь очень важно — если не для вашей стройки, то для всех будущих. Вот я слышал здесь, что врезку можно было бы отработать до начала бетонных работ.

Николай Васильевич ответил:

— Пожалуй. Но тогда мы не уложили бы к сегодняшнему дню столько бетона.

— Выходит — неизбежно?

— Да не «выходит», товарищ дорогой!