В толпе вновь возник ропот, но большинство, как по команде, обратило свои взоры на мать Янгыл, которая стояла, низко опустив голову. Она знала, что по закону должна первой бросить камень в свою дочь, как бы подавая сигнал всем остальным. Мать стояла, как изваяние, едва владея собой. Её лихорадило от страшного надвигающегося ужаса. Она не могла пошевельнуть даже пальцем. По щекам её катились крупные, горячие слёзы, и губы искривили отчаяние и жалость к своей дочери. Как могла она, родившая в муках это дорогое дитя, подойти и убить его? Это было сверх её сил, хотя отравленное ядом религии сознание сверлило ей мозг: «Если ты не ударишь свою дочь, то не перейти тебе через мост в рай, то упадёшь ты в ад, в геенну с кишащими змеями…»

Молла Ачилды нетерпеливо и с гневом в голосе напомнил, что первый камень — камень матери. Стражники тотчас же подскочили и вытолкали вперёд старую, убитую горем женщину, туда, где сидели Янгыл и Арзы. Мать трясущимися руками омыла лицо и, не выдержав, заплакала в голос:

— Янгыл-джан, дитя моё… Я ли тебя не любила, я ли не качала тебя в колыбели. О, аллах, отврати беду от рук моих! Не заставляй меня убивать собственное дитя!..

Янгыл, рванувшись с места, сделала несколько шагов и упала перед матерью на колени.

— Мама, мамочка… Что же это… За что, мама? Спаси меня! — зарыдала дочь, обхватив руками колени матери и содрогаясь всем телом.

Мать прижала голову дочери к своей груди, и обе забились в неутешном плаче. Этот поступок для моллы Ачилды показался слишком непозволительным, и он, строго оглядев всех присутствующих, словно говоря; «Не слишком ли мы затянули всё это?» — быстро сошёл с возвышения. Но стражники опередили его и грубо оттянули несчастную мать.

Гневно дыша, молла Ачилды принялся ругать её:

— Воистину сказано: грех порождается грехом! Как ты смеешь, негодная, прикасаться к дочери, которая осквернила себя чёрной скверной, впала в греховный блуд, опозорив не только тебя и мужа твоего, но и люден всего нашего аула?! Только наказанием, предначертанным и вынесенным судом нашим праведным, ты можешь, женщина, снять с себя вину за своё грешное дитя! Так выполни же волю аллаха и народа! Не накликай на него беду! Не дай всем впасть в грех! — кази мгновенно поднял с земли камень и вложил его в руку матери. — Ты первой должна ударить блудницу! Ну, бей же, исчадье ада, или я прокляну тебя как вероотступницу! Бей, пока не поздно или гореть тебе в аду в геенне огненной… Бей! — кази выкрикивал всё это, вращая страшными, как у удава, глазами, словно гипнотизировал ум и волю женщины.

Бедная мать, дико вскрикнув, вдруг бросила камень в свою дочь.

Янгыл отшатнулась, хватаясь руками за воздух, и её лицо тотчас же залилось кровью…

— Бей ещё, бей, — приказывал кази матери, но женщина уже не могла этого повторить, увидев кровь на лице дочери. Она, точно сумасшедшая, ринулась в толпу и вопли её утонули в сотнях возбуждённых голосов.

Люди все одинаковы, по их разнят силы религии, силы страха перед всевышним. Трусы всегда в таких случаях становятся злодеями. Янгыл, не найдя защиты у матери, шатаясь, словно пьяная, с залитыми кровью глазами, направилась к стоявшим полукругом женщинам. Все они ей были знакомы. Ещё недавно встречались у колодца, обменивались своими печалями и радостями, ругали правителей и служителей духовенства. Но теперь некоторые из них, глядя на кази, как заворожённые, спешили выполнить его гнусную волю. Одна из женщин, явно для того, чтобы показать свою чистоту перед богом и мужем, подняла с земли камень и, решительно подойдя к Янгыл, ударила её в грудь.

Янгыл опустилась на колени, моля о пощаде, и, возможно, нашлись бы такие, кто мог сказать хватит, но откуда-то вынырнула Гызлархан-Шетте с перекошенным от злобы лицом и закричала, переполняясь злорадным гневом:

— Бейте потаскуху, люди! Бейте, чего стоите! Каждый, кто бросит в эту блудницу камень, заслужит всепрощение аллаха, — и Гызлархан-Шетте, нагнувшись и схватив большой камень, с злобной силой бросила его в Янгыл. Несколько женщин, заражаясь изуверством, также начали бросать камни в Янгыл. Янгыл не устояла и, вскрикнув, упала наземь, обнимая землю руками. Но вновь она собрала остатки сил, встала, и шатаясь, пошла к сидящим яшули. Из них никто не бросил в неё камня, но и никто не сказал слова в её защиту. Напрасно Янгыл молила о пощаде — старики молчали, покашливая в бороды, и отворачивали от неё лица.

Поняв, что ждать помощи неоткуда, она будто обрела новые силы: перевела дух, оглядела всех вокруг, и её большие печальные глаза отразили последнюю мольбу о пощаде. В них отразилось сильное, нечеловеческое желание жить, жить во что бы то ни стало и быть счастливой. Теряя окончательно силы, она отыскала взглядом сидящего Арзы и в отчаянии крикнула:

— Арзы, прощай! Арзы… — и сделав к нему два шага, она рухнула вниз лицом на землю.

Последний крик гибнущей женщины эхом отозвался в родных горах. Весь живой мир готов был помочь ей, но никто ничего не смог сделать против суеверного страха, против старого проклятого шариата, против блюстителей ислама, против бесчеловечных диких порядков.

Прощальный крик любимой пробудил Арзы от охватившего его оцепенения. Он поднялся на ноги и попытался разорвать верёвки на руках, но только застонал от бессилия. Широким шагом он направился к ней, но жест кази заставил стражников преградить ему путь. Молла Ачилды спокойно произнёс, как о самом обыденном:

— Доканчивайте начатое.

Их отвели в лощину, что расстилалась под курганом. В ту лощину, где по весне бушевали селевые воды, где камнями, несущимися с гор, заваливало и убивало овец и коз. Но сейчас не было горного селя, и камнями забрасывали не овец, а людей, забрасывали за то, что они были преданы, великой силе любви. Вспомнила ли Янгыл, что когда-то на этом месте утонули её коза и козлёнок, что здесь из-под камня Арзы вытащил барашка и пытался оживить его. Возможно вспомнила и ужаснулась, что ей и Арзы уготована та же участь.

Здесь, в лощине, Арзы и Янгыл усадили рядом лицом в сторону Мекки. Молла Ачилды в сопровождении мюридов подошёл к ним, чтобы прочитать последнюю, предсмертную молитву. Народ снова начал роптать, чтобы скорее заканчивали эти страшные мучения. Но что для кази народный ропот? Не обращая на это никакого внимания, он спокойно продолжал свою молитву. Лишний с самого утра дождь промочил кази до последней нитки: от конусообразной шапки и нарядного белого халата до чарыков. Но он был так увлечён захоронением живых молодых людей, что едва ли замечал всё это.

Только он произнёс первые слова молитвы, как Арзы вдруг прервал его.

— Эй, — с вызовом крикнул он, — если ты человек, то развяжи мне хоть руки!

Кази ухмыльнулся и велел страже выполнить просьбу.

Как только были освобождены руки, Арзы кинулся к Янгыл и прикоснулся к её окровавленному лицу. Янгыл встрепенулась, словно птица, которую смертельно ранили, но она жаждет жизни, готова за неё бороться.

— Янгыл, — проговорил ободряюще Арзы, — Янгыл, жизнь моя, надежда моя, я с тобой. Ну, открой глаза, не бойся этих шайтанов! Всё равно мы сильнее их, ведь там, на том свете, мы будем вместе, и они не разлучат нас…

— Арзы… — только и смогла выговорить Янгыл. Обессиленная, она больше не произнесла ни слова, только глаза досказали остальное: в них он увидел невыразимую тоску и печаль по уходящей так рано жизни, немеркнущую любовь, ради которой она принесла себя в жертву, и ещё, что поразило его в глазах любимой, — в них не было и тени раскаяния.

Арзы с нежностью прижал её окровавленное лицо к своей груди и начал успокаивать словами, которых он никогда раньше не произносил. Столько в них было любви, столько нежности и ласки, столько бесстрашия перед грядущим и отрешённости от настоящего! Кази всего передёрнуло, и он закричал:

— Ну, чего стоите? Давайте сюда палас!

Четверо служителей мечети, словно очумелые, подбежали со старым паласом, накинули его на Арзы и Янгыл, придавили его края тяжёлыми камнями и отошли.