Она занялась косами и вспомнила Калистрата, — и это ничтожество подняло голос против нее?..

Минодора всегда ощущала потребность в мужчине. Но те, которых она каждодневно видела, казались ей слишком обыкновенными и ничем не отвечали ее вкусам. Однажды летом на узарской мельнице она встретила Калистрата, конюха соседнего колхоза, присмотрелась к нему, поговорила с ним и определила: «Этот — по мне». Они сблизились в ту же ночь, в помельне. Но вскоре грянула война. Не встречая больше Калистрата, Минодора считала его мобилизованным в армию. А он получил отсрочку на год, жил дома, полагая, что давний случай на мельнице лишь бабья блажь, и новой встречи с Минодорой не доискивался. Оба они удивились, столкнувшись на рынке областного города; она продавала рукоделия странниц и странников, а он, теперь действительно мобилизованный, присматривал купить шерстяные носки и вязаную фуфайку. Минодора выбрала из непочатого мешка самое лучшее, прибавила еще перчатки и шарф, потом привела Калистрата на свою городскую квартиру. Он выпил стаканчик водки и захмелел, со второго затянул какую-то нескладную песню, а после третьего сполз под стол и залился всепотрясающим храпом. Минодоре стало ясно, что Калистрат выпить любит, но пьет безубыточно; такого не трудно удержать и приручить, у нее будет мужчина и работник!.. Калистрат пришел в себя лишь на тринадцатые сутки. Он лежал на топчане в келье узарской обители. В тот же день Минодора сообщила ему, что на сельских сходах района он объявлен дезертиром и что всех дезертиров расстреливают. Ласкаясь, она богом поклялась спасти его, заявила, что после войны уедет с ним из Узара подальше на Урал, выйдет за него замуж и при регистрации брака переведет его на свою фамилию. Он присмирел, с тех пор не вспоминал при Минодоре об истории своего пленения, работал за пятерых, послушно исполнял все прихоти капризной и развращенной хозяйки и даже прилежно молился на Платонидиных зорницах. Странноприимице казалось, что зверь приручен — и вдруг он явился защитником этой паршивой девчонки!.. «Ничего, покуда война — не свернешься», — самонадеянно пригрозила Минодора, надевая жакет.

— Ты, Дорушка, ушла-с? — спросил Прохор Петрович.

— На собрание, — буркнула Минодора. — Гляди тут, а то опять чертей спущу!

Солнце пряталось за пожарным сараем, и по улице наискось ложились тени построек. Там, где в погожие дни зеленела лужайка, около палисадников, возле плетней и прясел, перед кучей сбунтованных бревен, тени были гуще, и эти места напоминали Минодоре свежевырытые ямы. Быть может, потому что за спиной Минодоры с востока наплывала туча, а прямо на запад дул свежий ветерок, заходящее солнце казалось ей нестерпимо ярким. Ее раздражали и пылающие отблеском заката окна домов, и тополя во дворе колхозного детского сада, шевелимые ветерком и серебрящиеся, точно на них упал иней, и первомайский флаг над крышей правления колхоза — он порхал, словно краснокрылая птица, стремящаяся к солнцу. И чем ближе Минодора подходила к школе, где сегодня собирались колхозники, тем сильнее ее душу окутывало чувство настороженности, страха и озлобления. Это чувство стало знакомо ей с тех пор, как она приняла в свой дом первого странника-скрытника, а из колхозного амбара унесла в собственный ларь первые карманы крупы и муки. С этого дня дорожка на колхозные собрания казалась ей тяжкой: а вдруг дознаются и разоблачат?

Возле школы одиноко стоял парень.

Это был сын колхозного мельника, семнадцатилетний Арсений, стройный и плотный, с черными открытыми глазами под темным чубиком, как ласточкино крылышко свисавшим над стрельчатой бровью. То ли за кавказские черты лица, то ли за вечно неунывный горячий характер и откровенное добродушие, но один из бывалых односельчан прозвал парня Арсеном, и это имя прильнуло к нему. Он и сам подчеркивал это сходство неизменным щеголеватым костюмом — темной рубашкой с застежкой-молнией, брюками галифе, заправленными в легкие брезентовые сапоги, и легкой черной кубанкой.

— Куме Прохоровне! — весело крикнул он подходившей Минодоре. — Сто лет ходить да двести на карачках ползать! Как земля носит, как живем?

— Хлеб жуем, — скрепившись, постаралась весело же ответить Минодора. — Только что я тебе за кума?

— Здрасте! Колхозный амбар с колхозной мельницей завсегда родня. На собраньице? И я; замещаю папашу: он воюет, я голосую. Что слышно в вашенском амбаре про второй фронт?

Натянуто улыбаясь, Минодора молчала. «Мельница так мельница ты и есть», — думала она о парне, а он, болтая, поглядывал на нее искоса и мысленно посмеивался: «Уж больно ты надушенная да расфуфыренная. И кто бы это объяснил мне — для чего старушечка фуфырится?»

В школе было густо накурено. Уступив скамьи женщинам (парты на днях покрасили и вынесли на просушку), мужчины сидели на полу, будто подперев спинами стены. Арсен облюбовал место недалеко от порога и втиснулся между двумя юнцами. Минодора прошла к скамье и села с краю, рядом с Лизаветой Юрковой.

За столом, положив блестящую бритую голову на ладонь, сидел приезжий районный работник, а рядом с ним на длинной скамье — три члена правления колхоза и двое учителей. Они слушали колхозников хуторской бригады — лысого мужчину в старинном кафтане и женщину в серой пуховой шали. Хуторяне, примостившись на подоконнике, попеременно тянулись к столу и что-то рассказывали так тихо, что приезжий, вслушиваясь, морщил большой почти коричневый от загара лоб. Кругом шумели приходящие колхозники. Среди шума выделялись звонкий тенорок Трофима Юркова и густой, как звук многопудового колокола, бас деда Демидыча. Борода Демидыча полоскалась из стороны в сторону.

— Бесноватый! — доказывал Демидыч, потрясая развернутой газетой. — Вот она, в ней все здесь прописано: бес-но-ватый фулер!.. И выходит, что в нем черт!.. Газете не веришь?.. С Демидычем, брат, спорь, да оглядывайся!

— Да никакого черта, Демидыч, — возражал Трофим Фомич. — Ни черта в нем, ни дьявола. Так только пишется по-ученому: бесноватый фулер — вроде как собака, которая бесится.

— Ага, ты про собаку?! Ладно, согласен и про собаку. На кой, скажем, хрен, Тимошкины ребята окрестили Гитлером своего щенка?.. Ну-ка?.. Собака — она тварь любезная, ее, скажем, часом и обласкать причтется, а тут кого ласкать?.. Тьфу!.. Да я бы этого бесноватого, тать его в треск, так погладил бы, что… А ты толмачишь: собака!

Послышался хрип, сипение, кашель: старики вокруг засмеялись.

— Отбрил!..

— А я что, супротив? — смущенно улыбаясь, сказал Трофим Фомич. — Я бы сам того фулера за милу душу… Ты вот про Гитлера толмачишь, а сам за религию!

— Кто за религию? — окрысился Демидыч.

— Ты говоришь: в нем черт, а черт-то с богом одного поля ягоды… Черт!.. Стало быть, мы с чертом воюем, ась? С чертом воюет Россея?

— Россея!.. Эка махнул!.. А слыхивал ли ты, что сказал Александра Невский?

— А чего сказал?

— Ну вот, чего он сказал?

— Ну и доложи: чего сказал?

— Про Россею?

— Ну про Россею.

— А кто с мечом придет, — торжественно возгласил Демидыч и было поднял палку, но его перебил Арсен:

— От меча и погибнет! — выкрикнул он.

Старики обернулись на паренька. Кое-кто из них неодобрительно хмыкнул. Демидыч от удивления широко открыл рот и, шурша газетой, потянулся снять очки. Трофим Фомич рассмеялся.

— Ловко знает парень, — громко похвалил он Арсена.

— То-то, — проговорил Демидыч. — Не в пусто говорят, что орел мух не ловит. Молодчина, Арсенко… С нами, говорю, спорь, да оглядывайся!

— Граждане! — встал председатель колхоза Рогов, и его деревянная нога скрипнула. — Бросай курить. Начнем собрание. Наметьте президиум.

— Правление колхоза!

— Еще?

— Хватит, не молотить ведь!

— Повестка: текущий момент и сенокос. Думайте.

— Сенокосье в первую очередь!

— Повестку утвердить?

— Зачинай с текучего, — за всех отозвался дед Демидыч.

— Слово товарищу Бойцову.

Приезжий поднялся. Рядом с председателем колхоза он казался слишком низкорослым. Сунув пустой рукав своего офицерского кителя за поясной ремень, окинул людей усталым взглядом и сказал: