После ухода соболезнующих, которые внезапно налетели в дом как саранча и столь же внезапно исчезли после обязательных ритуалов, Лидия спешила уладить все формальности вокруг получения наследства, чтобы не оставаться одной в огромном доме Йорги, который ее душа, совершенно естественно, пока еще не могла покинуть. Лидия слышала какие-то необычные звуки, шуршание, видела тени, которых раньше никогда не было, ощущала какие-то посторонние запахи, предметы передвигались, порой возникало странное движение воздуха, но не от сквозняка или порыва ветра. Йорга все еще жила в своем доме, вероятно, что-то ей говорила, но Лидии никак не удавалось ее понять, всё это заставило ее заплатить адвокату огромный гонорар, чтобы ускорить административные процедуры, так что в конце июня она стала обладательницей солидного двухэтажного дома семейства Кокалис и банковского счета в сто пятьдесят пять тысяч евро.

В Софию она вернулась самолетом, Иван, разумеется не встретил ее в аэропорту, как обещал. Даже не сказал Дане, что ее мать возвращается. Иван сидел перед телевизором в майке и шортах — отечный, потолстевший и опустившийся. Лидия позвонила в дверь, и он медленно встал открыть ей, задев по пути пустые бутылки из-под пива, которыми было заставлено все пространство квартиры.

О-о-о, он оглядел ее, стоя в дверях, мадам возвращается?

Она подошла, собираясь поцеловать, но отпрянула, почувствовав неприятный запах пива, а он все еще стоял на пороге, как будто не желая ее впускать, и критически разглядывал ее фигуру, дорожные сумки, дорогой костюм, в ней появилось что-то новое, и он не мог понять, что именно — цвет волос? прическа? приподнятый подбородок? слегка прищуренные глаза? В конце концов, она его оттолкнула, чтобы войти, я могу все же войти, спросила она и тут же, отодвинув, вошла, а он с запозданием ответил ей: разумеется, мадам, прошу вас, чего изволите?

Она вошла в свой дом, и в нос ударил тяжелый дух тесноты, искореженного дивана, вытертой обивки кресел, затхлый запах дешевых сигарет и алкоголя, запах неприкаянности, который она забыла. Когда там, на Кипре, она думала о своем доме, он представлялся ей таким же прохладным и просторным, как и дом Йорги, таким же полным света и синевы, как море у берега, за два с половиной года она забыла многое: чувство отвращения, физиономию Ивана, перекошенную неудовлетворенностью и алкоголем, тесную гостиную и еще более крохотную кухню, печку, всю в застарелых пятнах жира, которые уже никогда не отмыть. Она бросилась в комнату Даны, Дана лежала на кровати и читала, увидев мать, она вздрогнула от неожиданности, мгновение обе молча глядели друг на друга, ведь Дана не знала о приезде матери, Иван даже не счел нужным уведомить ее об этом, а скорее всего и сам забыл. Дана испустила крик радости и бросилась к матери, стала ее обнимать, она необычайно выросла за эти два с половиной года, уже и ее, Лидию, обогнала, крупная, угловатая, толстощекая, она отпустила волосы, сейчас уже не такие светлые, как перед отъездом Лидии, доченька, девочка моя, Дана сжимала Лидию в своих объятиях, они слились в одно целое, Дана и Лидия, мать и дочь, Иван молча наблюдал за этой сценой, его и без того длинное лицо еще более вытянулось, как у лошади, он открыл новую бутылку пива, занял свое законное место у телевизора, но вдруг сообразил, что не должен так себя вести, все-таки жена вернулась домой после двухлетнего отсутствия, он встал, надел первую попавшуюся на глаза рубашку, разумеется, грязную, разумеется, мятую, пошел в ванную, почистил зубы, собрал в гостиной пустые пивные бутылки, выключил телевизор, подумав с сожалением, что возвращение Лидии наверняка помешает ему смотреть финал мирового первенства по футболу, но ничего не сказал, да, конечно, да, никак не получится посмотреть финал, взял один из тех безобразных ярко-желтых нейлоновых пакетов Billa и торжественно сообщил все еще обнимающимся и целующимся женщинам: я — в магазин, куплю что-нибудь поесть. Лидия изумленно глядела на него: вкось застегнутая рубашка, выпирающий живот, ужасные шлепки-вьетнамки, замызганные короткие шорты, покрасневшие глаза, оранжевая пластиковая сумка, хорошо, сказала она и смущенно кивнула, и Иван пошел к двери, но вернулся и начал что-то искать, рыться в ворохе рубах, вынул из шкафа длинные брюки и стал шарить во всех карманах, а потом бросил их на диван, достал другие брюки, проверил все карманы и отбросил туда же, потом стал вынимать рубашки из шкафа, одну за другой, прощупывая карманы — все более нервно, все более резкими движениями, осознавая свое унижение, которого не мог предвидеть, ощущая на себе взгляд потрясенной Лидии, и когда Дана сказала, ладно, папа, ты сядь, а мы с мамой сами пойдем в магазин, он посмотрел на свою дочь, как собака, собака, которой кинули кусок хлеба, собака, которую спасли от голода, а Дана потащила мать в прихожую, к входной двери, и когда они вышли на улицу, сказала: ты не поняла? — у него просто нет денег, как это «нет денег»? Лидия остановилась как вкопанная. А вот так, ответила Дана, как будто это было вполне естественно, но я же каждый месяц посылаю вам деньги, да, но их не хватает, мама, я потому и хотела, чтобы мы вышли на улицу, потому что я не могу говорить при нем, всегда, когда ты звонила, он был рядом, и я не могла тебе рассказывать, не хотела и писать, чтобы не расстраивать, я хотела, чтобы ты спокойно занималась своей хозяйкой, мама. И Дана замолчала, поняв, что не может продолжать, не может произнести слов, которых ждала мать. И Лидия, светлая, прозрачная Лидия, смотрела на свою здоровенную дочь, смотрела растерянно на ее длинные, неухоженные, спутанные волосы, на уже тесную ей майку и слишком большой бесформенный комбинезон, весь облепленный карманами, она видела следы своего отсутствия на лице дочери, да, Лидия уже о чем-то догадывалась, но хотела это услышать, скажи, все расскажи мне, попросила Лидия, взяв ее за руку. И они пошли вверх по совсем безлюдной улице в горящее лето, в пыль, в неподвижный воздух, в застой ленивого послеполуденного воскресного дня, и в этот момент их жизнь рвалась надвое — они шли, не разговаривая друг с другом, по раскалившимся тротуарам, шли медленно, прислушиваясь к своим мыслям, которые и не нужно было произносить вслух. Перед глазами Лидии проходили оргии, на которые только Иван и был способен, запои, случайные любовницы, «продолжение банкетов» уже у них дома, пиво по утрам, похмелье, крах всей его жизни, дно, к которому он стремительно приближался, Лидии нужно было сейчас же забрать свою дочь, теперь она богата, они могли бы переночевать где угодно, могли бы даже купить себе, хоть сейчас, другую квартиру, сбежать от Ивана, оставив его наедине с пивом и его замутненным сознанием, с этим финалом по футболу, было так тихо на улице, так накалено, что судьба Лидии и Даны ощущалась как некое третье эфирное создание, шедшее рядом с ними, они почти различали его шаги, вуаль на лице, слышали его шепот, Лидия чувствовала его, видела, и она знала, что нужно делать — никогда больше не возвращаться назад, а идти вперед по этой улице, идти вдвоем, идти, идти вот по этой улице, не оборачиваясь, Лидия всегда была сильной, а теперь вот и богатой, она умела предугадывать судьбу, она держала руку своей дочери, руку своей жизни в своих собственных руках, за время своей долгой работы операционной сестрой она привыкла к виду крови, привыкла к ее запаху, видела сердце, держала его в руках, умела вглядываться в каждый орган, каждую артерию, умела перевязывать вены, зашивать разрезанную ткань человеческого тела, во время операций она всегда думала, что нет большей истины, чем та, что сейчас перед ее глазами, что это — предел, которого может достичь человек, предел, который в силах вынести душа — живая плоть человека, его пульсирующая кровь, но годы, проведенные с Йоргой, научили ее другому — что бывают и другие пределы, другие миры, другие пороги, с которыми приходится сталкиваться душе, и это не живые человеческие органы в ее руках, а чувство безысходности, чувство прощания с миром, да, прощания с миром, человек не может выдержать прощания с миром, Лидия, знаешь, человек предпочитает подремать или посмотреть телевизор вместо того, чтобы прощаться с миром, прошептала ей совсем тихо Йорга, рядом с Йоргой, глядя на ее медленную смерть, которая все никак не наступала, Лидия научилась благоговеть перед жизнью, как будто Йорга завещала ей не только свой дом и деньги, но и ощущение бесконечной ценности каждого мгновения, каждого звука, каждого решения, каждого слова, как будто за этими словами, решениями и мгновениями скрывалась какая-то другая реальность, которую следовало уловить, разглядеть и в которой, в сущности, и надо было жить, да, мама, Дана снова начала говорить, и Лидия ощущала себя той бездной, в которую падали слова-камни Даны, папа вообще не ищет работу, мама, он все тебе врет по телефону, ни разу не ходил искать работу, только получал твои деньги на почте, менял их в обменнике на углу и собирал дома бог знает кого, а меня гнал в мою комнату, и они запускали музыку так громко, что я не могла ни читать, ни спать, а они все танцевали, кричали, орали, к утру начинали ругаться и драться, а один господин чуть не выбил папе глаз, и он даже несколько дней подряд ходил в поликлинику, но если замечал, что я открываю свою дверь и смотрю на них, начинал ужасно кричать перед гостями, смотрите, посмотрите-ка на нее, шпионит, подсматривает в замочную скважину, а однажды вытащил меня, прямо в ночнушке, к гостям и стал выпытывать, что именно я хочу знать, в чем точно моя проблема, я не знала, что отвечать, и тогда он ударил меня по щеке, мама, а одна женщина, она чаще других приходила к нам, такая … противная, начала хихикать, а другая сказала: хватит, прошу вас, хватит, как вы можете бить ребенка, я даже не знала, что здесь ребенок, да он вообще не может спать, ну и так далее, в общем, защищала меня, а папа набросился на нее с кулаками, сказал, что я не нуждаюсь в защите, что я не какой-то там бездомный ублюдок, он так и сказал, не какой-то бездомный ублюдок, а у меня есть дом, есть отец, который заботится обо мне, есть мать, которая меня содержит, я женат на ее матери, суки, так он обозвал их при мне, и я вернулась к себе в комнату и зажала уши, чтобы не слышать, как он будет им говорить о тебе, и когда они довольно скоро разошлись, вошел ко мне, а мы как раз в тот день получили деньги от тебя, вошел и попросил дать ему один лев, я сказала, что у меня нет, а он сказал — только шестьдесят стотинок, на пиво, а я сказала, что у меня нет, и тогда он стал вытряхивать все из моего рюкзака, а я его уже собрала на завтра в школу, и оттуда выпал кошелек, он раскрыл его, и ему на ладонь посыпались стотинки, и он начал их пересчитывать, там был один лев и тридцать три стотинки, и он сказал: как раз на два пива, стащил с меня одеяло и сказал, давай, иди в дежурный. Купишь два пива, а было четыре часа десять минут ночи, я моргала, притворялась спящей, и тогда он стал кричать и бить меня, я знаю, ты не спишь, знаю, все подслушиваешь, чтобы потом доложить своей матери, ладно, расскажи, расскажи ей, когда вернется, если вернется вообще, он каждый день мне говорил, что ты нас бросила, мама, что нашла себе богатого любовника и никогда сюда не вернешься, к нам, что однажды вообще перестанешь присылать нам деньги, потому что забудешь о нас, и это было страшнее всего, мама, что ты забудешь нас, хотя я в это не верила, потому что знала, что каждый раз после нашего с тобой разговора по телефону ты начинаешь плакать, знала, чувствовала по твоему голосу, что ты скучаешь обо мне, а может быть и о папе, и ради тебя, мамочка я так старалась учиться, завтра нам раздадут дневники, и ты увидишь, у меня ни одной пятерки, назло ему училась, а он только бесился из-за моих шестерок, зубрила, и откуда ты только взялась, такая зубрила! Зачем тебе учиться? Зачем тебе эти шестерки? Это недостойно мало-мальски интеллигентного человека!