Все знали, в какой нищете жила Дана. Ее мать уехала на заработки на Кипр, поговаривали, что она сошлась там с каким-то богачом, и вот уже два с половиной года не возвращалась. Каждый раз в разговорах по телефону она умоляла Дану приехать к ней, но отец не разрешал, он не желал оформлять ей загранпаспорт, не подписывал декларацию о своем согласии на выезд дочери за пределы страны, мать посылала деньги, которые Иван, отец Даны, тут же спускал, он покупал себе новые вещи, водил Дану и своих подружек в ресторан, целыми днями торчал в кафе и курил дорогие сигареты, а в середине сентября уже не на что было купить Дане новые учебники, и тогда всем классом они как-то умудрялись собрать ей все необходимое, давали по одной-две тетрадки из своих запасов, ручки, циркули, треугольники, атласы и линейки, так что к концу сентября Дана была готова к новому учебному году вполне, как американский солдат. Но если у кого-то в классе не ладилось с учебой, он первым делом обращался к Дане. И она всегда помогала — подбирала нужный учебник или атлас, потому что все запоминала и все понимала слёту, еще на уроке.

Иван, отец Даны, сначала не хотел отпускать ее маму работать на Кипр, ему было больно и стыдно: дошел до того, что не в состоянии прокормить семью, он все время надеялся, что в любой момент дела его каким-то образом наладятся, ну, например, кто-нибудь из его знаменитых одноклассников, коллег по английской гимназии, предложит ему хорошую работу в офисе, командировки за границу и секретаршу, но знаменитые одноклассники делали вид, что в упор его не видят, а впрочем, просто могли его и не узнать, Иван болтался по улицам с сигаретой во рту, неопрятный, бездомный, безработный, он все еще не мог поверить, что неудачи и алкоголизм свалились именно на него, нет, это должно было случиться с другими, с другими, не с ним, по-прежнему самым ярким, самым интеллигентным, самым талантливым, самым трудолюбивым, самым амбициозным из всех, а эти годы медленного и неуловимого распада и разложения — неправда, от них можно просто отмахнуться, как от надоедливой мухи, всего лишь с помощью нескольких рюмок водки в местном кафе, и тогда он начинал рассказывать своим приятелям, что никогда не имел ни одной пятерки — ни в английской гимназии, ни потом, на экономическом, вообще никаких пятерок, но всегда среди его приятелей по кафе находился кто-нибудь, кто спрашивал: ну и что из этого? И тогда из уст Ивана начинал изливаться хорошо всем знакомый водопад слов — против государства, политиков, мафиози, коммуняк, демократов, желтозадых и его жены; это они, всем скопом, устроили заговор против него, чтобы сбить с ног и затоптать в грязь, они все были виноваты

все виноваты и должны быть расстреляны, а здесь наконец-то появится партия, которая и будет расстреливать, наведет порядок, разгонит цыган и турок, потому что они нас совсем задолбали и вообще очень опасны, уничтожит проституток, ликвидирует наркоманов, сильной рукой и железной волей введет комендантский час

диктатура нам нужна, говорю вам, военная диктатура, генералы, пулеметы, пушки, танки, всё надо уничтожить до основанья и начать с чистого листа, и тогда пусть выйдут вперед незапятнанные, талантливые, честные люди — такие, как я! как я! а не олигофрены с телевидения, как я! те, кто умеет говорить и защищать свои идеи, а не болтать, как комсомольские трепачи, такие, как я! кто обладает харизмой и умением влиять на людей, кто может повести их за собой к более справедливому и светлому будущему!

к какому еще будущему, алло! всегда находился кто-нибудь из компании, еще не достигший кондиции, не заснувший или чувствующий себя в этот момент бескрайне одиноким, кто возражал ему, и тогда Иван приходил в себя, как бы опомнясь

к более спокойному, дурак! он напяливал как попало свою бейсбольную кепку и, покачиваясь, покидал кафе, сквозь туман своего алкогольного опьянения ощущая, в какую тряпку, в какую скотину превратился. Видел свое израненное, растоптанное эго, мечтающее о реках крови и фашизме, шатаясь, он возвращался домой, где, как обычно, обнаружит, что Дана уже давно спит, и он опять ее не увидит, сядет на диван, выкурит несколько сигарет и будет плакать о том существе, которое он открыл в себе и болтовню которого слушал, пойдет к холодильнику проверить, не завалялась ли там бутылочка пива, нет, пива не будет, он знал это заранее, не будет и пожевать, даже хлеба, даже брынзы, он начнет шарить по полкам, стараясь понять, ужинала Дана или нет и не осталось ли чего съедобного после нее, потому что в общем-то он ничего и не ел весь день, а ведь он тоже человек, разве не так.

Дана! начнет он кричать уже через полчаса после того, как дотащится до дома по длинному-длинному тротуару, Дана! ведь я тоже человек, да?

И Дана испуганно поднимется на постели, сонно протянет руку за своим рюкзаком и молча даст ему один лев, припасенный на завтра, а он так же молча возьмет этот лев, соберет пустые бутылки из-под пива и пойдет в круглосуточный, дежурный

он знал то, что случится, еще когда держал речь перед своими приятелями в кафе, знал это и раньше, до того — когда ему предложили стать совладельцем фирмы сына одного коммуниста. Но у меня нет никаких капиталов, воскликнул он как последний дурак. И не надо, ответили ему, ты просто будешь работать, ведь ты такой способный человек. Только работать, заниматься бизнесом и самое главное — помалкивать, и тогда деньги сами потекут к тебе, надо только слушать нашего парня, он будет давать тебе указания, принимать решения, он будет осуществлять связь между нами

вашу мать!

вашу мать!

вашу мать!

Я не буду играть в ваши грязные игры!

Уж меня-то вам купить не удастся!

Вы — банда мошенников!

Они только озадаченно подняли брови, переглянулись, слегка усмехнувшись, и в ту же самую секунду Иван почувствовал, что пропал, окончательно провалился, теперь его будут гнать отовсюду, куда бы он ни пришел, они никогда не дадут ему работы, никогда больше не подпустят к себе, ведь они подбирали людей вовсе не по их профессиональным качествам, а по совсем другим критериям, и вот по этим критериям Иван катастрофически, безвозвратно провалился.

Лидия, так звали маму Даны, уехала на Кипр в качестве сиделки к одной больной и богатой старухе за пятьсот евро в месяц, так что ей удавалось отложить для своей семьи двести евро, которые в конце каждого месяца она отправляла с почты, находившейся в центре небольшого живописного села, а остальные внимательно и педантично складывала в конверт и прятала за отворотом портьеры в своей комнате. Старуха, ее звали Йорга, была властной женщиной с орлиным носом, высушенная болезнью, седая, умирающая и строгая, она жила в двухэтажном доме на берегу моря, родила за свою жизнь четырех сыновей и одну дочь, которые разбрелись по свету и обзавелись потомством. Йорга не переставая жаловалась, что до сих пор не видела детей своей единственной дочери Василики, самой неблагодарной, самой злой из всех ее детей. Лидия не всё понимала в греческом говоре Йорги, но ей нравился тонкий восковой профиль старухи, ее величавость, седые волосы, которые Лидия каждое утро осторожно расчесывала и собирала в пучок, нравилось, что сразу после своего утреннего туалета Йорга требовала, чтобы ее одели в совершенно определенное платье и кофту, она заставляла Лидию подобрать и самую подходящую к платью соломенную шляпу, принести черные очки, поставить ее плетеное кресло в определенное место на террасе, помочь ей туда перебраться и, наконец, подать утреннюю газету и кофе. Йорга сидела на террасе и смотрела на каменистый берег и море, засыпала или целиком погружалась в созерцание картины, которую она наблюдала всю свою жизнь, а теперь вот была лишена возможности спуститься вниз на берег, ступить в воду, потом медленно войти в море и, когда тело привыкнет к воде, нырнуть, вытянувшись всем телом, как русалка, погрузиться в синеву моря и плыть вперед — бесстрашной, упоенной, поглощенной этим движением, эх, Лидия, вот ведь что такое старость, Лидия, человек не верит, что состарится, что его живот обвиснет, а бедра будут дряблыми, что надо будет постоянно улыбаться, чтобы не казаться угрюмой и злой. И когда точно она приходит — человеку знать не дано, Лидия. Он заблуждается, обманывая себя, думает, что старость еще далеко и что уж к нему-то она никогда не придет, а она уже рядом, в нем, она похожа на пепельное пятно, которое потихоньку обесцвечивает, поглощая, всё, а прежде всего — радость. И знаешь, Лидия, человек, пока он молод, не верит, что когда-нибудь он не сможет спуститься по тропинке на берег, нырнуть в воду и плыть, плыть, плыть часами туда, а потом обратно к берегу, не верит, что ему предстоит родить пятерых, четыре сына и дочь Василики, что он не будет поддерживать отношения ни с кем из них, просто не будет желания их увидеть, потому что, когда они вырастут, Лидия, когда сами начнут стареть, любая мать отдаляется от своих стареющих детей или дети отдаляются от своей постаревшей матери, не знаю, Лидия, будет ли с тобою так же, Лидия, не знаю, кто от кого отдалится и когда это произойдет, так оно шло непрерывно, но я не верила, что так будет, я никогда не была ни суетной, ни суеверной, Лидия, но понять, осмыслить парадокс — что совершенно чужой человек, и к тому же болгарка, будет со мной в мои последние дни, будет ухаживать за мной, прислуживать, расчесывать мои волосы, купать, что совершенно чужому для меня человеку придется быть со мной — вот этого я понять не могу, Лидия, да и могла ли я представить себе, что в свои девяносто два года буду разговаривать только с какой-то болгаркой, а, Лидия? Ну хоть бы я встретила тебя задолго до этого, Лидия, тогда мы могли бы стать приятельницами, а я бы знала, что вот, одна моя приятельница заботится обо мне в мои последние дни. Вот этого я не могу понять, Лидия. Я не говорю, хорошо это или плохо, просто это бесконечно меня удивляет, Лидия.