— Что же ты хочешь мне показать? — спросила Наташа у Толяна. — Опять в сопки идти?

— Нет… здесь рядом.

Они встали и пошли к молчаливому, безлюдному даже издали, маяку. Тяжелая башня на мощном цоколе из дикого камня напоминала скалу-останец. Казалось, что сделали ее не люди, а природа.

Берег быстро сужался на пути к маяку, в прилив, наверное, тут и вообще не останется суши. Волны бьют прямо в отвесный каменный обрыв. Сейчас шел отлив и светлая полоса тугого, пружинящего под ногами песка делалась все шире.

В подножии обрыва морю еще в давние времена попался мягкий камень. Вода вымыла его начисто, выдолбив на его месте широкую каменную чашу с пологими краями. Даже в глубокий отлив в чаше оставалась вода.

— Смотри, — сказал Толян.

Наташа наклонилась и ахнула: на черном дне чаши распускались белые цветы! Нежнейшие, почти прозрачные лепестки реяли в неподвижной воде, словно бы тянулись к солнцу. Наташа подняла руку — резкая тень упала на воду… и цветы исчезли! Только серые комочки остались на каменистом дне.

— Не пугай их, — предупредил Толян, — это же актинии, они живые. Видишь, ты убрала руку, и они опять раскрылись, ждут.

— Чего ждут?

— Добычи. Все уже забыла, что учили по зоологии, — чуть грустно улыбнулся Толян. — Они ведь хищники, питаются тем, что море к ним в ловушку забросит.

— Вот противные! — сморщилась Наташа.

Лицо Толяна погасло. Он посмотрел на нее с печальным недоумением. Может быть, он впервые подумал о том, что не так-то просто открыть для Натащи его собственный мир. А Наташа чувствовала, что сказала не то, что нужно, но не хотела признаться в этом и нарочно не смотрела больше на море. Но говорить-то надо было о чем-то, иначе сразу делалось не по себе, оттого что они вдвоем ушли от всех.

— А вон смотри, там фиалки расцвели! — показала Наташа на обрыв.

— Не фиалки, а сердечник грустный, — поправил ее Толян и тоже посмотрел вверх.

Обрыв был крутой, неприступный, и растения селились на нем этажами. Каждая случайная водомоина идя щель — чье-то жилье.

Ниже всего, там, где в сильный прибой наверняка доставали волны, уцелел только неистребимый девясил. Толстые ростки в беловатой шерстке лезли из-под каждого камня. Чуть выше поселились ирисы, голубой журавельник и розовая княженика. А еще выше, на желтом языке крошечной осыпи, цвел сердечник, чьи сиреневатые цветы действительно напоминали разбитое сердце. И везде, где только находилась хоть малейшая трещина, цеплялись плети колымского ломоноса, бугрились сизые камнеломки. Поздним летом вспыхнет по всему обрыву прощальный пожар кипрея и желтой рябинки, заколосится радужный лисохвост…

— Я хочу те фиалки, — почти приказала Наташа. — Ты мне их достанешь?

Толян неловко поежился, потом посмотрел ей в лицо:

— Достать я могу. Но я не буду. Они ведь не нужны тебе. А сердечник — большая редкость. Его и так скоро переведут базарные торговки. Не сердись на меня!

Наташа некоторое время смотрела на Толяна, как на чужого, потом вздохнула:

— Господи, какой ты странный… Вот Ян давно бы уже лез на обрыв!

— Да, — согласился Толян, — он бы лез. Но ведь ему не только цветов — ему и людей не жалко. И не ради тебя бы он на кручу карабкался, а ради себя.

Толян помолчал, потом уже другим голосом сказал!

— Пойдем, пора возвращаться.

Они побрели обратно, не глядя друг на друга.

— Насекретничались? — поинтересовалась Ира, как и утром, она заправляла стряпней у костра.

— Держу пари, что он ей морского восьминогого паука подарил! — съязвил Ян.

— У пауков всегда восемь ног, а морские пауки, не пауки, а крабы, — спокойно ответил Толян, присаживаясь на плавник возле костра.

Ира громко расхохоталась, Галя тихо фыркнула» Ян почувствовал, что сейчас ему не удастся подчинить себе Толяна. На берегу моря он был сильнее и независимее, чем в городе. Здесь был его мир, неподвластный Яну. И оттого Яну захотелось немедленно чем-то привлечь к себе внимание. Он поднял и далеко забросил в море плоскую гальку. Хотел «испечь блин», но почему-то не удалось, Камень сразу пошел на дно. Раскачал и вывернул из кучи плавника рогатую корягу, превратив ее в кресло-качалку. Никто не обратил внимания, не позавидовал. Ира и Галя так увлеклись стряпней, что и глаз не поднимали. Наташа опять о чем-то шепталась с Толяном.

Раджа задумался и не вмешивался в игру. Вдруг он спросил Любу:

— А где у вас в поселке Скоробогатов живет?

Люба ответила не сразу, точно спросил он о чем-то неприятном.

— Это мой отец. Зачем он тебе?

— Письмо у меня есть, передать надо, — нехотя объяснил Раджа и отвернулся.

Люба не спросила больше ни о чем, и никто не обратил внимания на их короткий разговор, потому что сразу же после этого Люба громко сказала:

— Дед возвращается! — и показала на море.

День выдался не пасмурный и не погожий. Солнце светило сквозь почти невидимую пелену облаков и обливало мир небывалым золотистым светом.

Круглая чаша бухты отсвечивала медью, а скалы вокруг нее казались бронзовыми. Словно все богатство северной земли вдруг выступило на поверхность. Не в такой ли весенний день создали люди золотую сказку Колымы?

Лодка, показавшаяся вдали, не плыла, а словно бы скользила по поверхности расплавленного металла. След ее немедленно гас в сонной неподвижности вод, и звука мотора не доносилось. Вместо него вдруг послышалась песня. Нерусские тягучие голоса старательно исполняли под аккомпанемент неведомых инструментов «Подмосковные вечера». Звуки вязли в тишине.

— Смотрите, смотрите! — первым всполошился Толян. — Лодку провожают нерпы! Много…

И действительно, когда лодка развернулась, стали видны темные пенечки нерпичьих голов — нерпы неспешным строем провожали лодку.

— Дедов зверинец, — пояснила Люба. — Повезло ему на рыбалке — вот нерпы его и провожают. Сейчас они уйдут, они не признают чужих людей.

— А музыка зачем? Магнитофон там у него, что ли? — спросил Толян.

— Да, японский. Маленькая такая коробочка, а звук — на всю бухту. Нерпам нравится, они музыкальные, — усмехнулась Люба.

— Им, кажется, по душе ансамбль «Да-Дак»? — иронически осведомился Ян.

— Вот представь себе, да! — серьезно кивнула Люба. — Пробовали нашу запись крутить — не нравится, ныряют. А с этой, смотри, почти до самого берега проводили.

Тут уж рассмеялись все, даже Иван Васильевич, и нерпы опомнились — одна за другой скрылись под водой. Мелькнули глазастые морды с кошачьими встопорщенными усами — и исчезли. Лодка подошла к берегу, Иван Васильевич помог высокому старику вытащить ее на отмель. Только после этого поздоровались. Лицо у старика было костяное и замкнутое. Он неторопливо обвел взглядом серых выпуклых глаз ребячий бивак.

— Добрались, значит, и сюда… туристы? А может, ты привела? — Взгляд недобро остановился на лице Любы.

— Дедушка, что с тобой, зачем ты так?! — всполошилась она. — Это не туристы, это ребята из города. Они ничего плохого не делают. Хотели твой маяк посмотреть.

Дед вздохнул.

— Посмотреть… отчего же? Это можно. А вот у меня седни нерпушку убили. Ни за чем, просто с дури. У гирла ее на камни выбросило. Третью уже за одну неделю. А какой с них прок, ежели шкуру не брать? Они твари любопытные и к человеку с доверием, а им — пулю. Пошто?

— Я понимаю вас, — посочувствовал Иван Васильевич. — Сам ненавижу ружейное лихачество.

— Во, во… лихачество! Правильно! — оживился дед. — Лихой человек, у него и ружье лихое.

— Садитесь с нами обедать, — предложила Наташа и встала, уступая свое удобное место.

— Благодарствую! — Лицо деда наконец-то оттаяло. — Я ведь, коли внучка не забежит, кондер себе на неделю варю. А горячее — дело хорошее. Похлебаю. Да возьми-ка, Люба, корюшки у меня в лодке, пожарь на углях по-нашему. Знатно она рыбу жарит, как матка ее, покойница, царство ей небесное.