Но Токо хорошо помнил и зиму. Он вырос в тундре, и, несмотря на то что детям его возраста полагалось дошкольное время проводить в яслях, а потом в саду, его родители каким-то образом исхитрились вырастить в тундре. Говорят, порой им приходилось прятать сына среди оленей от бдительных инспекторов народного образования.

В последние годы с этим стало полегче, уже не было прежних строгостей, и во многих кочевых ярангах звенели детские голоса.

Но школа все равно находилась в большом поселке, и с этим ничего нельзя было поделать.

Каждую весну Токо с нетерпением ожидал таяния снегов, наступления долгих длинных дней, предвестников большого солнца. Ото было время возвращения в тундру, на берега озера Кэргы-гытгын, к речкам, впадающим в него, к невысоким холмам, окружавшим водное зеркало, речную долину, к друзьям оленям, среди которых в эту пору много незнакомых, родившихся весной смешных оленят.

Накануне Токо не мог уснуть. Он долго лежал с открытыми глазами в интернатской постели, стоящей у самого окна, и, украдкой отодвинув занавеску, смотрел на зазеленевшую тундру, на серебристо блестевшую ленту реки, вытекающую из дальних холмов, и мысленно проделывал путь вверх, к ее истокам, к водоразделу, где паслись стада оленей, где жили отец, мать и бабушка, родные, близкие люди, по которым в долгие зимние дни тосковало сердце. Родичи порой навещали его в интернате, привозя тундровые лакомства, но эти посещения только растравляли душу, напоминая о прекрасном мире, оставшемся за заснеженной далью, вверх по течению замерзшей, покрытой звонким льдом реки, об огромной белой тишине, заполняющей бесконечное пространство между землей и небом, и об оленях… И еще — почему-то часто вспоминался куропачий след на только что выпавшем снегу, ниточка песцовой тропы, глубокие, с голубизной, ямки от сильных волчьих лап, весь этот прекрасный, полный намеков, загадок, снежно-белый мир, который можно читать как самую увлекательную книгу.

Зима заполнялась трудной, нужной работой, зато лето Токо казалось долгим, сверкающим праздником. Он просто не замечал ненастных дней, затяжных нудных дождей, низких серых облаков, закрывающих иногда на целую неделю окрестные сопки и сверкающие нетающим снегом дальние горные хребты. Если солнце и не показывалось на небе, Токо на сердце все равно было радостно, и даже яранга представилась ему наполненной ярким солнечным светом.

Токо медленно приближался к озеру, мысленно здороваясь с этим голубым водным простором, уходящим вдаль, к другому, синеватому берегу. Там рос кедровый стланик, обрамляя цветом плавную линию границы воды и земли. На том берегу тундра вплотную подступала к озеру, и не было галечной полосы как здесь, где стоял Токо и где в спокойные воды озера вливались быстрые струп реки, бегущей с водораздела, со склонов холмов, где все лето сверкали прохладные снежинки, на которых спасались от жары и гнуса олени.

Галечный берег уходил в прозрачную воду, и камешки, омытые водой, блестели в глубине, будя в памяти Токо вычитанное где-то выражение: блеск драгоценных камней. Но он знал, что высушенные солнцем камешки становились тусклыми, теряли блеск, в загадочный рисунок на них едва просматривался. А вот на влажных выпуклых поверхностях чего только не увидишь! И очертания неведомых и знакомых зверей и рыб, и какие-то лица, настоящие портреты живых людей и даже знаменитостей из учебников, а больше всего — подобие карт и планов местностей, вроде отпечатков земной поверхности с космической орбиты, какими их видят космонавты, взирающие на планету с невообразимой высоты.

Галечный берег расширялся у реки, и отсюда начиналось чудо, ради которого стоило приезжать сюда: большие темные рыбины, одолевая встречное течение, шли вверх, мутя воду на перекатах и мелководьях. Они уходили в тихие заводи, прогретые солнцем и слегка затененные прибрежными ивовыми ветвями, и здесь заканчивали свой путь, выпуская икру в вымытые энергичными движениями хвостовых плавников ямки, заливая их белым туманом молок. Икра неплохо прикрывалась песком и мелкой галькой и просвечивала сквозь воду, словно зажженные в глубине огоньки будущей жизни.

Затаив дыхание, Токо наблюдал за этим таинством, замирая от восторга, от смутного сознания священного соприкосновения с Величайшей тайной зарождения новой жизни. Он знал, что красная икра — это будущие рыбины, такие величественные и молчаливые, когда они проплывали в глубине прозрачных вод, повинуясь неслышной музыке, волшебному ритму своей подземной, загадочной жизни.

Потом обессиленные рыбины скатывались вниз по течению, прибивались к берегу, становясь добычей больших крикливых чаек и лохматых тундровых медведей.

Сидя в зарослях ивняка, Токо наблюдал, как медведи грызли рыбу, оставляя после себя чистую гальку.

Гул вертолета донесся с запада, и Токо, повернув голову, увидел приближающийся знакомый силуэт. Возможно, вертолет летел из центрального поселка, где была главная контора совхоза и школьный интернат. Но вот он миновал стойбище и начал ходить кругами над озером, вспугивая ожидающих рыбу медведей, выгнав линялого серого зайца и осторожную лису, которая, немного пробежав по берегу, вернулась обратно к своему выводку и забилась в нору, прикрыв тощим, со свалявшийся серой шерстью, телом дрожащих в испуге щенят.

Вертолет несколько раз промчался над Токо, обдав его жарким ветром и оглушающим ревом, и опустился на другом берегу речки, примяв траву и расшвыряв мелкую гальку.

Когда лопасти остановились, на землю выпрыгнул человек в кожаной куртке и сделал знак сидевшему за выпуклым стеклом пилоту.

Вслед за человеком в куртке из зеленого чрева вышли люди и принялись выгружать ящики, тюки, выкатили несколько бочек с горючим. Работали споро, перекидываясь веселыми репликами, и голоса разносились далеко в тишине прозрачного тундрового воздуха, уходили к противоположному берегу озера, вспугивая утиные выводки.

Обменявшись крепкими рукопожатиями с улетающими, двое остались на земле. Летчики, забравшиеся в зеленобрюхое нутро вертолета, завели мотор и подняли машину в чистый прозрачный воздух, оглушив Токо, притаившихся в траве и в прибрежных кустах зверей и всколыхнув воду спокойного озера.

Двое оставшихся мужчин устало опустились на сложенную палатку, молча закурили, глубоко, втягивая в себя дым и выпуская синие струйки вверх, в безоблачное, чистое небо. Легкий ветерок донес до Токо табачный дымок. Он не любил запах горелой травы, даже желтой табачной, потому что дым всегда предвещал беду в тундре.

Токо сделал несколько шагов вперед, и в тишине под его ногами неожиданно громко хрустнула прибрежная галька. Приезжие встрепенулись, бросили папиросы, и один из них потянулся к ружью.

— Медведь? — встревоженно спросил тот, который выглядел постарше.

— Черт его знает, — проговорил молодой, похожий на чукчу. — Тут все может быть. Места дикие, глухие… Безлюдье, одним словом.

Он пристально всматривался в противоположный берег ручья. Токо отчетливо видел его большое, смугло-красное от загара, словно пропеченное лицо, на котором, как далекие звезды, светились широко поставленные маленькие черные глазки. Они встретились на мгновение с глазами Токо, и мальчик шагнул вперед.

— Вот те на! — удивленно и вроде бы обрадованно воскликнул старший. — Оказывается, тут люди! Эй, мальчик! Твоя кто?

Видимо, он считал, что, если коверкать слова, Токо будет понятнее.

— Твоя чукча? Оленевод? Луоравэтльан? Не понимай или понимай?

Токо с удивлением смотрел на человека, странно и смешно говорящего по-русски, пока не догадался, что он так говорит специально для него.

Токо решил сначала поздороваться.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Здорово! — радостно воскликнул приезжий, — По-русски говоришь?

— Говорю, — ответил Токо.

— А ты твоя-моя понимай, — с укоризной сказал Другой.

— Да откуда я знал, что он разумеет язык, — виновато произнес старший. — А что ты тут делаешь?

— Живу, — ответил Токо.