Он собрал поселившихся в районном центре эскимосов и стал вместе с ними петь песни, разучивать народные танцы.
Время от времени они даже давали концерты в районном Доме культуры, ездили в окружной центр Анадырь на смотры. А когда решили создать свой национальный ансамбль «Эргырон», Нутетеина пригласили на должность солиста и консультанта.
Мы с ним встретились в Анадыре.
Нутетеин жил с женой в небольшом однокомнатном деревянном домике над Анадырским лиманом. Быстрая вода здесь угрожающе подмывала берег, и когда наш разговор затихал, мы даже слышали шорох текучих струй.
В комнате, кроме двуспальной железной кровати с никелированными шарами, больше никакой мебели не было. Чайный стол заменял ящик из-под папирос, а ящики поменьше служили сиденьями, Нутетеин, похоже, совершенно не тяготился убогим убранством своей квартиры, его заботило совсем другое.
— Хочу уехать в Улак, — сказал он мне тихим голосом. — Там много моих близких и дальних родичей. Оттуда и до Нуукэна рукой подать, можно даже пешком пройти через перевал…
О жизни в Нунэкмуне он отозвался одним только словом:
— Беда.
Я попробовал было завести разговор об этой «беде» с местным руководством, но меня резко, если не сказать грубо, одернули:
— Не ваше дело… Тут затронуты государственные интересы… Дело в том, что нуукэнские эскимосы имеют родственников на другом, аляскинском берегу, а это для нашей государственной безопасности не совсем хорошо…
Конечно, когда у тебя нет никаких родственников за границей — лучшего и желать не надо. Об этом была даже соответствующая графа в анкете.
— Разве тебе не нравится работать в «Эргыроне»?
— Нравится, — после некоторого раздумья ответил Нутетеин. — Но я больше не могу… Не может настоящий человек только и делать, что петь да плясать. Должен же он и серьезной работой заниматься?
— Что ты имеешь в виду?
— Для меня — это охота… Даже жена стала смотреть на меня без уважения.
Жена Нутетеина молча подлипала нам крепко заваренный чай.
— Но ведь в нашей стране артисты, которые всю жизнь только тем и занимаются, что поют и танцуют, пользуются всенародным уважением. И этом заключается их работа, — напомнил я.
— Это их дело, — вздохнул Нутетеин. — Однако мне это не подходит. — Немного подумал и добавил: — Это не подходит и моим землякам… Погибнут люди, если только и будут петь да плясать. Нет, наш народ так не может! — решительно заключил он.
Это было несколько жестоко, особенно по отношению к тем, кто прилагал немало усилий, чтобы создать настоящий профессиональный ансамбль.
— Человек создан для разнообразных деяний, не только для чего-то одного, — продолжал Нутетеин. — Иначе он становится уродом. Вот у нас уже начинают появляться такие: или он только учитель, или торговец, или начальник… Хуже всего, когда наш брат становится начальником. Прямо на глазах меняется. Даже внешне — обязательно костюм надевает и галстук. Кухлянку не носит, в пургу напяливает на себя суконное пальто… Как же — начальник! Конечно, должны быть и свои начальники, раз нынче такое время. Здесь, наверное, уже никуда не денешься. Но в них должно сохраняться и свое, национальное!..
Я часто заходил в домик Нутетеина, подолгу беседовал с ним, присутствовал на репетициях «Эргырона».
Но однажды я не застал в домике ни хозяина, ни его жены. По старинному обычаю вместо замка в дверной петле торчала щепочка. В комнате оставалась голая никелированная кровать и пустые ящики. Печка потухла, и в доме остро пахло кислой угольной золой.
Директор ансамбля был сильно разгневан.
— Это надо же! Сбежать накануне ответственных гастролей! Какая недисциплинированность, какая безответственность!
Через несколько дней я приехал в Улак и встретил там повеселевшего и даже вроде помолодевшего Нутетеина. Лицо его омрачилось лишь при упоминании о Нуукэне.
— Грустно там, — сказал он. — Холодно. Я видел место, где стоял наш нынлю. Еще сохранился тундровый мох, который настелили под пол мои предки. Будто на кладбище побывал…
Нутетеин пристроился к морской артели Романа Армагиргина, хотя по летам своим уже не мог метать далеко гарпун, зато он безошибочно определял, куда направить охотничий вельбот, чтобы наверняка встретить моржовое стадо. В Улаке ему было хорошо, намного лучше, чем в Нунэкмуне, откуда время от времени доносились вести о незатухающей вражде между пришельцами и исконными нунэкмунцами.
Однако несмотря на свой поступок, Нутетеин продолжал числиться консультантом чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон» и время от времени, повинуясь настойчивым просьбам директора, а более всего самих артистов, возвращался в Анадырь.
Дождавшись хорошей погоды, мы пошли с Нутетеином под тень скал, минуя место, где когда-то лежали отполированные веками шесть Священных Камней.
— В детстве, — рассказывал Нутетеин, — я слышал легенду, будто эти камни упали с неба. Был великий грохот, и такой яркий огонь озарил окрестности, что светлое небо видели жители Нуукэна, Инчоуна и Кэнискуна. Рожденным падающим камнем ветром в море сдуло несколько яранг и отогнало лед от берега…
Я слышал эту легенду еще в школе. Наш учитель физики отколол несколько кусочков от камней и пытался доказать анализами их метеоритное происхождение. Хорошо помню, как он сказал: «В камнях несомненно имеется железо. Феррум!»
Только раз мне удалось совершить поездку в Нуукэн вместе с Нутетеином. Получилось это как-то случайно: наш вельбот шел из Лаврентия и, когда мы оказались у мыса Дежнева, стало ясно, что встречный ветер поднял высокую волну в Улаке, и вряд ли нам удастся причалить к берегу. Надо было либо возвращаться в Кэнискун, либо высаживаться и Нуукэне и там дожидаться, пока ветер не утихнет или не переменит направление.
Но даже здесь волна уже была такой, что мы едва спасли наш вельбот, с трудом вытянув его на безопасное место.
Старое здание школы еще могло служить временным убежищем, а меня, как представителя газеты, приютили на местной полярной, станции.
Я решил обойти старый Нуукэн, пока окончательно не стемнело. Сначала я ходил меж камней, среди которых довольно отчетливо различались покинутые жилища. Во многих хорошо сохранились стены, даже не каменные, а сколоченные из плавника. Нынлю отличались, главным образом, по размерам, а строением все они походили друг на друга — холодная, обычно большая часть, и место, которое занимал спальный меховой полог. Пахло сыростью, морским студеным воздухом, сквозь который упорно пробивался все еще уловимый прогорклый запах ворвани — жира морского зверя. Это было главное горючее для каменных жировых ламп, отапливавших и освещавших жилище.
Было печально и невыразимо тоскливо. Я невольно оглядывался, чтобы осмотреться и понять тех, кто принял решение о переселении эскимосов. Да, быть может, с точки зрения человека, выросшего на хорошо защищенной лесами равнине, да еще в умеренном климате, этот каменистый склон, круто падающий в бурные воды Берингова пролива, не годился для жизни, а тем более для строительства деревянных домов.
Неужели этим людям даже на короткое мгновение не пришло в голову, что они замахиваются на историческую судьбу народа, ибо нуукэнцы в силу своей этнической самобытности, языкового своеобразия представляли собой единый народ? Они, не противопоставляя себя остальным эскимосам, все же выделяли свое племя.
Я прошел по мокрым замшелым камням полноводного нуукэнского ручья, разделявшего надвое покинутое селение. Вода в нем никогда не иссякала, ибо рождалась из-под вечных не тающих до конца снежников на склонах крутых гор, окружавших Нуукэн.
Осторожно пробираясь между камней по еле видимым, давно не хоженым тропкам, я едва не столкнулся с Нутетеином, стоящим у порога бывшего своего жилища. Он медленно и равномерно раскачивался, что-то про себя напевая. По его плотно прикрытым глазам нетрудно было догадаться, что весь он — в покинутом прошлом, там, где впервые увидел свет, широту и красоту мира, выглянув из дверей своей хижины, почувствовал на своем лице ласковое прикосновение солнечного луча, услышал звуки родной речи, материнский голос, журчание полноводного ручья, рев моржа в лежащем внизу Беринговом проливе, ощутил всем своим существом величие и красоту мира и бытия.
