— Так ты тоже следопыт? — обрадованно спросил меня Аяйвач.

— Не следопыт, а корреспондент, — серьезно, многозначительно пояснил Антипов.

— Ну ничего, ничего, — скороговоркой произнес Аяйвач, впуская меня в крохотную, но теплую комнатку.

Под потолком сияла стопятидесятисвечовая лампочка, освещая убогое, но по-своему уютное жилище. Напротив лежанки стояла обложенная кирпичом чугунная буржуйка, и я, истопивший за свою жизнь не одну печку, мысленно одобрил это усовершенствование, позволяющее долго держать тепло. На единственной конфорке весело пыхтел черный чайник. Веселья прибавлял когда-то белый заварочный чайничек с чуть отбитым носиком, придающим ему какой-то лихой вид.

Аккуратно застеленная серым солдатским одеялом, лежанка служила и сиденьем. А над ним красовалась приколотая обыкновенной кнопкой старая, уже потрескавшаяся фотография бравого солдата в пилотке с красной звездой, с двумя орденами.

Я долго разглядывал фотографию, слыша, как за моей спиной сдерживает свое дыхание Аяйвач.

— Эта фотография была сделана лагерным фотографом Сандлером, когда я вернулся с войны…

Старый шаткий ящик, служащий столом, был покрыт облупленной, аккуратно вытертой клеенкой. Аяйвач выложил на нее кусковой сахар в разрезанной пополам жестянке, две эмалированные кружки на выщербленных блюдцах, полбуханки белого хлеба, надорванную пачку галет и сливочное масло.

— Будем чаевать! — решительно заявил хозяин и, пытливо всмотревшись в меня, вдруг приглушенным голосом осведомился: — Ты кто?

Я понял, чем интересуется Аяйвач, и сообщил:

— Чукча я, с Улака…

— Далекий земляк, — задумчиво произнес Аяйвач. — Хотел бы я побывать в твоих местах, да уж годы и силы не те… Да и дорога к тебе, наверное, стоит недешево.

Я пил крепко заваренный чай вприкуску, наливая его в блюдце, чтобы не обжечься, вспоминал свое детство, когда такое чаепитие было вожделенным и редким лакомством.

Аяйвач тоже первое время молчал, громко прихлебывая чай, но по его лицу время от времени пробегали какие-то тени, как это бывает на морской поверхности в сильный ветер, когда плывущие облака отражаются в воде.

Вдруг он улыбнулся, поднял на меня глаза и сказал:

— Вспомнил детство.

Меня словно изнутри чем-то кольнуло.

— Я тоже вспомнил детство…

— А вспомнил я, — продолжал Айявач, — как в детстве, глядя, как мои богатые сородича пили в стойбище этот напиток, глотал слюни и мечтал хоть раз в жизни напиться досыта крепкого, сладкого чая…

С этого чаепития, с воспоминаний о своем детстве и началось удивительное жизнеописание бывшего оленного человека, таежного охотника, политического заключенного и солдата-героя Аяйвача…

Он родился на той линии земли, которая в учебниках географии называется лесотундрой, на древних пастбищах корякских оленеводов.

Сказывают, что именно коряки и принесли на север умение выпасать рогатого друга даже в тех уже землях, где не было деревьев и укрытие от пурги и мороза надо было искать в долинах тундровых рек и на берегах озер, на южных склонах скалистых хребтов.

— Мои родители умерли от моровой красной болезни… — рассказывал Аяйвач. Так на севере называли корь, внешне безобидную детскую болезнь, однако прошедшую в начале века опустошительным смерчем над чукотскими, эскимосскими и корякскими стойбищами.

— Было у меня два брата и одна сестра, но и они последовали за родителями в верхний мир, где все как на земле, только с водой там худо… А я остался…

Подростком Аяйвач пас стада своего дальнего родича, деля скудное довольствие и рваную кухлянку с такими же, как и он, батраками.

Но это было уже в то время, когда даже в самые дальние уголки северо-восточной лесотундры доходили вести о новой жизни, о новой доле для бедного человека.

В стойбище пришел странный аргиш, среди приезжих было много русских и тех коряков, которые внешне оставались похожими на своих соплеменников, но уже обрели новые черты в выражении лица, в походке и особенно в речи. Родича раскулачили, признав его эксплуататором и кровопийцей. Аяйвач пошел в школу. А когда объявили о создании промысловой артели, он решил стать охотником.

— А я очень любил свободу, — вспоминал Аяйвач. — Мне нравилось бродить в тундре одному и думать обо всем. О том, почему на смену суровой и, кажется, бесконечной зиме все равно приходит бурная весна, потом лето… Кончается лето, и осенняя прохлада начинает напоминать, что снова близится зима, главное и самое долгое время года… Откуда берется сила для роста живой растительности, краски для цветов, почему алеет небо, когда солнце собирается покинуть свое ночное жилище?.. Конечно, порой на эти размышления приходили самые причудливые ответы, но это были мои собственные догадки, и я ими ни с кем не делился… Так мне было хорошо, И еще лучше стало, когда я ушел из оленьих пастухов вольным охотником в тайгу. Это была настоящая жизнь!

Одно только омрачало жизнь Аяйвача — у него не было хорошего ружья. Тот старый винчестер, который ему выдали в артели, не только мазал, но и не имел хороших боеприпасов. Ржавые патроны со старого склада давно уехавшего американского торговца отказывали в самый ответственный момент.

И все равно Аяйвачу нравилось в тундре, в тайге, на просторе. Созданный именно для такой жизни — вольной, свободной, — он ни от кого не зависел. Сам строил зимовья на своих охотничьих тропах, выбирая для этого красивые, хорошо защищенные места вблизи чистых ручьев, речек или таежных озер.

Каждую весну Аяйвач приходил в село, нагруженный пушниной… Он вез добычу на небольшой нарте, запряженной шестью великолепными, отборными собаками колымской ездовой породы. Они умели не только тащить груз, но и помогать на охоте.

Однажды от других охотников Аяйвач услышал о том, что по лесотундре разъезжает Развозторг, большой, краснолицый громогласный человек с тремя нартами, полными всяких товаров, среди которых были и ружья. Порасспросив, где путешествует этот самый Развозторг, Аяйвач запряг собак и бросился за ним. На третий день гонки по пушистым снегам и синим лентам замерзших рек Аяйвач догнал его. Да, на нартах были ружья. Несколько новеньких, еще в заводской смазке, с большим запасом патронов. Они продавались за пушнину или же за бумагу, которой у Аяйвача было много. Эта бумага, называемая деньгами, выдавалась охотникам, если в сельском магазине не находилось подходящего товару.

— Я долго не верил в деньги, — с улыбкой вспоминал Аяйвач. — Красивые, но все же бесполезные на вид бумажки. Боязно менять на них пушнину. Но потом привык. Я ведь грамоте-то толком и не выучился, едва умел читать и писать. Только хорошо расписывался. Вырезал свое имя на рукоятке охотничьего ножа и оттуда, когда нужно, списывал.

Аяйвач купил ружье у щедрого и веселого Развозторга, который громко нахваливал свой товар и прямо из бутылки глотал огненный веселящий напиток, предлагая его и покупателям.

Нагрузив товаром нарту, Аяйвач двинулся к своему зимовью. Ему не терпелось испробовать новое ружье. Он гнал собак напрямик, через мелкие заросли, пока не углубился в густую тайгу, где пришлось снизить скорость. Устраиваясь на ночь в снежной берлоге, Аяйвач клал весь свой груз себе под голову и, несмотря на твердость и неудобство, не променял бы новое ружье на самую мягкую подушку.

Добравшись до главного зимовья, охотник едва дождался утра, чтобы испробовать свое ружье. Прежде всего осторожно снял смазку, обстругал излишне тяжелый приклад, отпилил прицел, и уже потом пошел на охоту.

Да, ружье оказалось неплохим, если бить из него по большим мишеням. Но вот мелкие цели пули чаще всего миновали.

От огорчения Аяйвач даже почувствовал себя больным и несколько дней не ходил на охоту, все пытаясь справиться со своим своенравным ружьем.

Кончался охотничий сезон, оставались последние погожие дни, чтобы наверстать упущенное. На охотничьих тропах Аяйвач часто встречал других промысловиков, и каждый спрашивал про новое ружье. Аяйвач рассказывал и в шутку добавлял: «Вот попадется мне Развозторг, я прямо на нем покажу, как плохо стреляет его хваленое ружье. Торговец — большая мишень!..»