В темные вечера стоящие в бухте корабли расцвечивались разноцветными огнями и отовсюду звучала музыка. Почему-то наибольшей популярностью среди моряков пользовались русские народные песни в исполнении Лидии Руслановой, и над студеной бухтой, таинственно рождавшей под покровом ночи утренний туман, неслись слова:

По вечерам в дощатой будке открыто продавалась брага, которую делали в местной пекарне. Ее брали ведрами, и на человека, пришедшего с бутылкой, смотрели как на чудика. Я попробовал этот густой, вязкий напиток и потом всю ночь не мог уснуть, мучимый тошнотой и сердцебиением. Мои земляки напивались до бесчувствия, до того, что не могли выйти на следующий день на работу. Потом, правда, брагу стали продавать реже — лишь два раза в неделю: в среду и перед выходным днем, в субботу.

Преображенский поселок был странный, со своими законами, обычаями и лихорадочной деятельностью: навигационный период в Арктике короток, и за это время надо было переработать тысячи тонн грузов: строительных материалов, топлива — жидкого, в бочках и горы каменного угля.

В Анадыре, чтобы не прозевать рейсовый самолет в бухту Преображения, я не стал переезжать на другой берег лимана, лишь позвонил в редакцию окружной газеты и занял койку в местной гостинице.

Вылет был назначен на ранний час, и я несколько раз повторил диспетчеру, сонной молодой женщине с огромным золотым кольцом на пальце и сияющим золотым ртом, чтобы не забыла меня разбудить.

Но я встал сам, а когда умылся и собрался подняться на «горку» с моим нехитрым багажом и пишущей машинкой «Колибри», «золотая» женщина сказала кому-то:

— Да вот он!

Передо мной стоял человек чуть выше среднего роста, одетый в ладную кухлянку и великолепные торбаза. Малахай был откинут назад, и довольно яркие рыжие волосы торчали в разные стороны, подстриженные неумелой рукой местного парикмахера.

— Амын етти! — поздоровался он, произнеся эти, в общем-то знакомые каждому, кто живет на Чукотке, слова приветствия. Но часто познания приезжих этим и ограничивались. Однако по тому, как они были сказаны, я понял, что человек хорошо знает язык. И не ошибся: дальнейшая наша беседа протекала на чистейшем чукотском языке, к изумлению многих временных обитателей небольшой гостинички анадырского аэропорта.

Я узнал, что Александр Венедиктович Мухин — первый заместитель председателя окружного Совета — тоже летит в бухту Преображения и готов оказать мне всяческое содействие.

— Главная помощь — это улететь отсюда, — сказал я.

— Я узнавал — вылет наш перенесли на полдень, так что мы можем пока спокойно позавтракать, — сказал Александр Венедиктович.

В те годы Чукотка не отставала от других регионов страны в стремлении создать максимум удобств для начальства. В скромной аэропортовской столовой нашелся уютный закуток, отделенный фанерной перегородкой. Там мы и устроились с Александром Венедиктовичем.

Мы перемежали наш разговор русскими и чукотскими словами, и я поражался и даже, можно сказать, наслаждался тем, как он говорил, произнося фразы с тем неуловимо певучим акцентом, с каким говорят коренные жители тундровых просторов в бассейне реки Амгуэмы.

— Послушайте, как вам так хорошо удалось изучить чукотский язык? — спросил я собеседника.

Тогда на Чукотке активно проводилась в жизнь политика ускоренного вытеснения чукотского языка русским. Считалось, что наш древний язык сыграл свою историческую роль и теперь он бесперспективен. Я получал десятки писем, в которых земляки возмущались сокращением преподавания родного языка в школах, гневные родители писали о том, что их не понимают собственные дети, выросшие в детских садах и интернатах… Случались к вообще дикие вещи: в некоторых интернатах и детских садах наказывали детей, если те, забывшись, начинали говорить на родном языке. Из садиков увольняли нянечек за тот же самый проступок. Главным проводником этой идеи был тогдашний председатель Магаданского облисполкома Иван Петрович Кистяковский, кстати, бывший работник народного просвещения. Со страниц окружной газеты «Советская Чукотка» исчезли уроки чукотского языка, на радио сократились часы вещания… Ни один уважающий себя начальник не считал нужным изучать язык народа, в среде которого он жил и работал…

И вдруг эта встреча с Мухиным!

— О том, как я изучил язык, — ответил с улыбкой Александр Венедиктович, — расскажу потом. У нас еще будет время для долгих бесед.

В этом предсказании чувствовался опыт человека, много разъезжающего по Чукотскому округу, территория которого, как известно, сравнима с площадью нескольких крупных европейских государств, взятых вместе, но по наличию дорог сопоставимого, пожалуй, лишь с лунной поверхностью.

Но в этот день погода благоприятствовала нам.

Наша «Аннушка» поднялась ровно в полдень, когда небо было удивительно чистым, воздух прозрачным. Мы сидели рядом на жесткой металлической скамье, протянувшейся вдоль борта самолета, и безотрывно смотрели вниз, на еще покрытую глубокими снегами Чукотку. Мы пересекли обширный залив Креста, вышли на косу Мээчкын, и вот перед нами в дымке замаячили скалистые берега небольшого выступа азиатского материка, прорезанного необычными для этих мест фиордами.

Под нами медленно проплыли древние поселения — Энмелен, Нунлигран, Сиреники. Потом наш самолет ушел в море, чтобы, развернувшись, пролететь над глубоким пресноводным озером Эстихет, отделенным от него лишь узкой галечной косой. Погребенные под снегом воды озера таили запасенное с короткого лета тепло. На берегу шли какие-то работы, но самолет промчался над экскаватором и, опустившись на полосу, подрулил к зданию аэропорта. Не успели замереть винты, как распахнулась дверь, впустив в стылое нутро самолета чистый весенний воздух, пахнущий талым снегом и морем: я заметил, что открытое море почти подходило к берегам Сиреников, и здесь лишь сама бухта была скована льдом.

Прямо к трапу подкатил «газик», и нас встретил секретарь Преображенского райкома Федор Федотович Федотов, невероятно худой даже в зимнем облачении человек. Он говорил хрипло, утробно:

— Привет! В гостиницу! Вам приготовлен люкс!

Преображенский «люкс», ставший впоследствии моим привычным пристанищем во время частых командировок, представлял собой довольно просторную двухкомнатную квартиру с кухней, электрической плитой, необходимой посудой и холодильником.

Еще по дороге вокруг бухты я успел рассмотреть, что поселок, занимая примерно ту же площадь, что и в годы моей молодости, тем не менее сильно изменился. На главной, ближней к бухте улице — набережной Дежнева, кое-где сохранились двухэтажные деревянные рубленые дома, поразившие, мое воображение два десятка лет назад. Дерево сильно потемнело, но здания еще прочно стояли бок о бок с новыми, светло-кремовыми домами, выстроенными знаменитым Преображенским СМУ треста «Арктикстрой».

— Значит, программа такая, — деловито произнес Федор Федотович, вынимая из холодильника заранее припасенную бутылку коньяка. — Сейчас примем по маленькой для сугреву и в честь встречи, потом идем обедать, а после обеда — по складам…

В те годы совершенно обычным делом было «принять» среди дня, даже с самого утра и в официальном присутственном месте.

Федор Федотович, видимо, намеревался надолго засесть с бутылкой, но, выпив действительно одну рюмку и закусив янтарно-желтым ломтиком малосольной нерки, от второй Александр Венедиктович решительно отказался:

— Хватит!

Федор Федотович удивленно посмотрел на гостя, кинул вопросительный взгляд на меня, и медленно, нехотя закрыл горлышко бутылки, приговаривая:

— Хватит так хватит… А сейчас, коли осталось время до обеда, по складам.

Я уже знал, что это такое. В складах особо уважаемому приезжему или начальнику предлагались товары, которые на прилавках магазинов не встречались. О богатых складах поселка Преображения ходили сказочные слухи. Иной раз там попадалось то, чего не бывало не только в округе, но и в области, ведь поселок снабжался по категории Арктического порта. Здесь можно было приобрести американские сигареты, виски, джип, разную заграничную мелочь, начиная от транзисторных приемников и кончая шариковыми авторучками.