Тигрушу, которого вообще-то звали Сергеем Петровичем Смолиным, провожала жена. Такой внушительной женской фигуры мне еще не доводилось видеть, и на ее фоне Тигруша совершенно терялся. Но самым удивительным было то, что эта женщина, которую я мысленно окрестил «монументом», по всей видимости, побаивалась мужа и в то нее время души в нем не чаяла. Она не умолкала, пока прощалась с ним:

— Тигруша, дорогой, береги себя… Помни про свою печень… Не увлекайся…

— Ладно, ладно, — Тигруша явно чувствовал неудобство от такой заботы. — Иди в дом. Ну что ты говоришь глупости! Что мы — маленькие? Иди, иди…

Я сидел в его машине и близко наблюдал это удивительное прощание.

Наконец в каком-то отчаянном порыве монументальная женщина вдруг притянула мужа к себе, почти полностью прикрыв его своим телом.

— Ну что ты! Задушишь! — послышался приглушенный голос моего спутника. Он с трудом высвободился из могучих объятий. — Все, хватит!

Смолин сел в машину, надутый от смущения, и даже не взглянул на жену, пока мы отъезжали от дома.

Миновали аэропорт, который тогда находился на тринадцатом километре Колымского шоссе, и где-то за пятидесятым километром остановились, чтобы слегка перекусить.

Багажник Тигрушиной машины оказался набитым продуктами в таком количестве, словно этот тщедушный мужчина отправлялся не в недельную поездку, а на месячную зимовку на необитаемый арктический остров. Здесь были разные рыбные копчености, красная икра, сливочное масло, пирожки, колбасы, домашняя буженина, варенье…

Ехавшие в редакционной машине Борис Владимиров и заведующий отделом информации Кеша Иванов мигом раскинули походную скатерть, расставили посуду.

Тигруша охотно откликался на свое прозвище, и только я один обращался к нему по имени и отчеству.

— Тигруша у нас, можно сказать, живая колымская энциклопедия, — сказал Боря Владимиров. — Он знает все о Дальстрое, о лагерях, знаменитых зеках и о том, как добывается золото, или, как мы его называем в нашей газете, — металл.

И вправду, в то время в газете почему-то строго запрещалось писать о добыче золота на Колыме, хотя даже первокласснику было ясно, о каком таком металле идет речь.

Колымская биография Смолина была довольно пестрой. Его несколько раз прямо с поста редактора политотдельской газеты сажали в лагерь. В пятьдесят шестом полностью реабилитировали, и он уехал в Москву, к семье. Но быстро вернулся, утвержденный собственным корреспондентом ТАСС по Магаданской области, выписал с Индигирки эту монументальную женщину и официально зарегистрировался с ней.

Слегка закусив, мы двинулись дальше, намереваясь основательно пообедать в поселке с романтическим названием Палатка. Смолин любезно уступил мне почетное место рядом с водителем, и я с любопытством оглядывался вокруг.

Дорога вилась меж не очень высоких сопок, часто следуя изгибам глубоких долин, по речкам и ручейкам. Иногда чистый поток подходил прямо под колеса машины. Сопки щетинились редкими порослями лиственницы, удивительно приспособившейся к здешнему суровому климату: ведь тут морозы зимой достигали пятидесяти градусов ниже нуля.

Однако лес, взбегая на труднодоступную высоту, отстоял довольно далеко от дороги, а между шоссе и лиственницами торчали высокие, плотно стоящие друг к другу пеньки.

— Строители вырубили тайгу, — коротко объяснил Смолин. — Дорогу прокладывали зеки. Им надо было как-то согреваться, да и первая гать была проложена из лиственничных бревен.

Между пеньками высились какие-то холмики.

Заметив мой взгляд, Смолин сказал:

— Это могилы зеков… Их тут тысячи. Большинство под полотном дороги. Так что мы едем по костям строителей Колымской трассы.

От этих внешне спокойных слов мороз продрал меня по коже, стало студено и зябко от мысли, что под колесами мчащегося автомобиля кости тех, кто когда-то был живым, любившим, страдавшим, любовавшимся солнцем, зеленым лесом, открывавшимся перед его глазами простором…

Несмотря на утверждении, что вдоль Колымской трассы больше нет лагерей, многое напоминало о том, что совсем недавно здесь шла иная жизнь, и подневольных было куда больше, чем тех, кто их охранял.

Да… мысли мои были грустными, а природа вокруг нас сияла осенней красой. Лиственничные иглы горели чистым золотом, таким же драгоценным металлом светились листья, редкая трава…

Наскоро пообедав в Палатке, свернули влево от главной Колымской трассы на территорию золотопромышленного района. Дорога пошла вдоль реки, и здесь я впервые увидел следы промышленной добычи золота. В широкой долине, по которой текла мутная река, высились, словно нарочно расставленные, конусообразные террикончики пустой породы.

— Это отвалы, — продолжал просвещать меня Смолин. — Промприбор — это такое сооружение, которое моет золото. Работает сначала в одном месте и, отмыв породу, оставляет такие вот кучки, затем переходит на другое место. Для работы промприбора обязательно нужна жидкость, поэтому промывочный сезон продолжается лишь во время талой воды.

Мне, естественно, не терпелось увидеть, как добывается драгоценный металл.

Но прежде чем отправиться на золотопромышленный участок, нам пришлось заехать в контору прииска, взять оттуда сопровождающего и потом уже поехать на промприбор по временной, сильно разбитой дороге.

Еще издали, в широком распадке показалась пыльная туча, в которой иногда виднелись снующие автомашины и бульдозеры. Потом до слуха донесся грохот.

Мы подъехали к причудливому сооружению, которое даже мне, далекому от техники человеку, стало понятным с первого же взгляда. С небольшой вышки на транспортерную ленту, по которой текла вода, подавалась галька, смешанная с землей и песком, и вся эта смесь потом поступала в огромную вертящуюся металлическую бочку, создававшую этот грохот. Из бочки, откуда-то сбоку, сыпались крупные камни, а остальное вместе с потоком воды мчалось дальше на резиновые ребристые коврики, наподобие тех, что лежат перед входными дверями.

Смолин подвел меня к коврикам и показал на желтый налет, отчетливо видимый сквозь крупную металлическую сетку, которой было огорожено все это сооружение.

— Вот золото…

На первый взгляд всесильный драгоценный металл совершенно не походил на то, что называют золотым песком. Скорее это напоминало ил, тину.

Инженер позвал нас в грубо сколоченный деревянный балок, стоящий чуть поодаль. У дверей балка сидел мрачный тип с ржавым карабином. Оружие он держал как-то странно, на коленях, и в ответ на приветствие буркнул что-то невразумительное, обдав нас запахом сильного перегара. В балке жарко топилась железная печурка, на которой стоял металлический противень с каким-то тусклым, желтоватым содержимым.

— Вот съем прошлой смены, — буднично произнес инженер, показав на противень.

— Это что, золото? — недоверчиво спросил я.

— Оно самое.

— А сколько же его тут?

— Не знаю, — пожал плечами инженер. — Надо спросить. А вы попробуйте на вес.

Я попробовал — тяжесть была ощутимая.

Первая мысль моя была о том, сколько же все это стоит, какая денежная ценность всего этого золота? На деревянной лавке стоял второй такой же противень, наполненный до краев.

— А кто охраняет золото? — спросил я.

— У дверей же охранник, — ответил наш сопровождающий.

— И не воруют?

— Кому оно нужно? — с презрением произнес инженер и пригласил нас в другой балок, где на точно такой же железной печурке стоял большой капитально закопченный чайник, из которого мы с большим удовольствием напились крепчайшего чаю.

По дороге в районный центр Усть-Омчуг Смолин поведал мне о здешних лагерях.

— Вон там был прииск имени Расковой, а там — Победа… Прииски ведь кочуют как оленеводы; когда кончается золото, надо переходить на новое место… А вон за той горой — прииск имели великого пролетарского писателя Максима Горького. Во время войны там была раскрыта подпольная большевистская группа…

— Большевистская? — с удивлением переспросил я.