Я закрыл глаза в то мгновение, когда волна вознесла наш вельбот на высоту чтобы в следующую секунду низвергнуть его в пучину.

Но пучины не было. Вместо оглушающего водопада — тихое журчание, на фоне которого не слышно даже ровного стрекотания шведского мотора «Пента»… Вельбот по инерции еще двигался к уютному мшистому берегу. Я поймал взгляд Акалюка.

— Бензин кончился, — сказал он спокойно и почти торжественно показал на умолкнувшую «Пенту».

Стоящий на носу корреспондент «Магаданской правды» Кеша Иванов бросил конец, и на берегу его подхватили десятки рук.

— Прибыли, значит, — с удовлетворением сказал Яковлев и похлопал меня по плечу. — Молодец! Вы — настоящий моряк! Когда обратно отплываем?

«Нет уж, обратно не поплыву», — подумал я и сказал:

— Вы же слышали — горючего нет…

— Горючее как-нибудь добудем, — обнадеживающе произнес Валютин.

— Обратно вельбот не поведу, — буркнул я.

Я просидел на корме еще какое-то время, пока не пришел в себя. Пассажиры выбрались на берег, и Яковлев, обернувшись, крикнул:

— Капитан последним покидает корабль! Мы ждем вас в сельском Совете!

Мы остались с Акалюком. Эскимос гремел пустым баком и тихо ругался:

— Обычно здесь второй бак… Полный… На этот раз его почему-то нет…

Я тогда не умел ругаться, да и сейчас не очень получается, даже когда обстоятельства требуют сильных выражений. Я просто долго молчал, стиснув зубы.

Внешне в Нунэкмуне ничего не изменилось. Те же яранги и два деревянных дома — школа и магазин.

В тесной комнате сельского Совета я увидел Гэмауге и Рультыну. Это известные в районе люди: Гэмауге был председателем здешнего Совета, а Рультына руководила женским отделом, внедряла в яранги новый быт.

Первым делом осмотрели магазин.

Полки ломились от обилия новых, только что выгруженных с парохода товаров. В углу навалом лежала куча свежего картофеля.

— Берут картошку? — весело спросил Яковлев у толстой продавщицы.

Я еще тогда заметил, что в маленьких сельских магазинах на Чукотке за прилавками стояли почему-то в основном женщины. И все до единой отменного здоровья, сильной комплекции, очень часто с рядом блестящих золотых зубов во рту.

— Да почти и не берут! — томно-развязно произнесла продавщица, заискивающе заглядывая в глаза большого начальства.

— Почему? — удивился Яковлев. Нагнулся к куче и подобрал плотную, свежую картофелину. Он взял лежащий на прилавке нож, разрезал клубень, понюхал и пожал плечами:

— Отличная картошка! Откуда?

— С Приморья. С Ханковского района…

— Знакомые места, — улыбнулся Яковлев, работавший до Магадана в Амурской области, — Почему не берете картофель?

Вопрос был обращен к Гэмауге.

По случаю приезда знатных гостей Гэмауге сменил свой древний плащ из моржовых кишок на камлейку из глянцевой медицинской клеенки. Он откинул капюшон, выставив сильно потертую, но из такой же, как у Яковлева, защитной ткани сталинскую фуражку.

— Грязная… Чистить ее надо… Вот раньше американцы привозили…

— Ну вот заладил опять свое — американцы, американцы, — недовольно протянул Валютин, делал знак Гэмауге замолчать.

— Нет, нет! — остановил Валютина Яковлев. — Пусть старик выскажется. Зачем перебивать?

— Любит он похвалить американцев, — сердито буркнул Валютин. — Мол, лучшие товары у них были… А забыл, как они вас грабили и спаивали?

— Водку и теперь привозят, — мрачно ответил Гэмауге.

— Так чем же американская картошка лучше? — спросил Яковлев.

— Потому что она уже чищеная и нарезанная, — ответил Гэмауге, — И упакована в жестянку, которую можно использовать как ведро.

Я помнил ту картошку.

— Так она же сушеная! — удивился Яковлев, — Она как юкола против свежего моржового мяса. Большая разница. Вся питательная сила именно в этой свежей картошке.

Он поднес к глазам Гэмауге разрезанную картофелину.

— Видите, какая она красивая? И сок есть. Вся сила в этой свежести, в соке. Вот попробуйте, сварите ее даже прямо в мундире… Это кожица называется мундиром. С маслом, солью — и ничего тебе больше не надо… Товарищи, — Яковлев повернулся к сопровождающим. — Пусть кто-нибудь сварит нам на обед картошку в мундире. Угостим местное население. А вас, милая, — обратился он к продавщице, — попросил бы не просто предлагать тот или иной товар, но и вести, как говорится, разъяснительную работу. Торговля, милая, это политика!

Из магазина направились о школу, пустую и холодную по случаю летнего дня.

— У нас только начальная школа, — сказал Гэмауге, — Ждем нового учителя.

Яковлев осматривался кругом, шумно вздыхал.

Когда мы вышли на улицу, он огляделся и вдруг сказал, обращаясь ко мне:

— А я ведь никогда не бывал в яранге…

— Так в чем дело? — с готовностью предложил я. — Зайдем вот сюда, в ближайшую…

Но тут на пути встал Валютин.

— Зачем именно сюда? Можно подобрать другую, более приличную. — Он повернулся к Гэмауге: — Кто здесь живет?

— Каанто, — ответил Гэмауге. — Только он нездоров…

— Вот! — обрадовался Яковлев. — Заодно и врач осмотрит больного. Где врач?

Из свиты вперед вышла женщина средних лет, в резиновых сапогах и солдатской плащ-на латке.

— Я врач.

Но Валютин все стоял на пути. Гэмауге решил прийти ему на помощь.

— Каанто отдыхает…

Помолчал и, отвечая на вопросительный взгляд председателя областного Совета, пояснил:

— Уже несколько дней сильно отдыхает…

— В отпуску, что ли? — недоумевал Яковлев.

— Самовольно, так сказать, — пояснил председатель местного колхоза «Заря коммунизма» Стрельцов.

— Ничего не понимаю!

— Пьяный он! — махнул рукой Гэмауге.

Яковлев некоторое время потоптался в нерешительности, потом все же сказал:

— Ничего… Войдем. Надеюсь, он не будет на нас в обиде.

Такое впечатление, что Каанто ждал нас. Конечно, он был в сильном-подпитии, но, как это бывает с людьми крепкими, но пьющими, пребывал в том состоянии, когда внешне казался вполне трезвым — речь связная, даже до некоторой степени рассудительная.

— Амын еттык! — громко приветствовал он гостей, заполнивших тесный чоттагин.

Это был типичный чоттагин приморской яранги, жилище человека среднего достатка. Дощатые стены, набитые чуть выше человеческого роста, продолжались закопченными жердями, на которых крепилась внешняя покрышка яранги из потемневшей моржовой кожи. Прямо в коже было прорублено окошко и вставлено стекло. Вдоль стен стояли бочки с припасами, под ногами путались собаки, щенки. Слева от входа тлел костер.

Из-под передней занавеси мехового полога выглядывали взлохмаченные, с запутавшейся в волосах белой оленьей шерстью головы домочадцев: две женские и детская. У девочки была любопытные, чуточку испуганные глазенки.

— Инной! — громко закричал Каанто. — Вылезай и угости пришельцев чаем… Садитесь все…

Кто примостился на бревне-изголовье, кто на китовых позвонках, обычной «мебели» в чукотской яранге.

Каанто откуда-то выудил бутылку, заткнутую тряпицей, и предложил Яковлеву, сразу же выделив его из толпы гостей.

— Может, выпьем?

— Нет, — отказался Яковлев. — Я не отдыхаю. Я работаю…

— Хорошая работа у начальства! — искренне, безо всякой задней мысли воскликнул хозяин.

Это был мужчина среднего возраста с правильными чертами темного от морского и тундрового загара лица.

— Работа как работа, — произнес Яковлев, — Где же вы так хорошо научились говорить по-русски?

— Емельянов научил, — с гордостью ответил Каанто. — Был у нас такой учитель. Однако уехал. Насовсем уехал и больше не вернулся. Он понимал нашу жизнь, знал наш язык и очень хорошо учил русскому языку.

— Ну вот, скажите, товарищ Каанто, нравится вам жить в яранге?

— Очень! — воскликнул Каанто. — Теперь я очень люблю жить в яранге! Раньше, до революции, не любил…

— Постойте, постоите, — остановил его Яковлев, — До какой революции? Сколько вам лет?