— Твои соседки уже спят.

— Тем лучше.

— А если не спят?

— Значит, притворятся… Они ведь добрые.

Утомительный съемочный день для большей части группы заканчивался властным режиссерским «Стоп!» и вдруг наступающей (после того, как гаснут диги и лампы) полутьмой, когда хочется немедленно смежить уставшие глаза. А вечером — отдых, его проводили кто как умел, по своему вкусу и способностям. Отдых для всех, кроме режиссеров, оператора и художника. Они еще долго сидели в номере у Коберского за журнальным столиком, вычерчивая на ошметке ватмана кадры, устало споря и сдержанно переругиваясь. А потом Жолуд написал своим разборчивым, несовременно красивым почерком «листок оповещения» на завтра, где точно указано, когда кому выходить на площадку, какая техника будет обслуживать съемку. Лист подписал Скляр, и Жолуд вывесил его в вестибюле.

Уже поздно вечером Коберскому позвонила администратор гостиницы и сказала, что для Осеина освободился номер.

— Виталий, собери и перенеси его вещи в его тридцатый, а то разбудит меня среди ночи, — попросил Аникей Жолуда, облегченно вздохнув.

Когда все ушли, взглянул на часы: они стояли, видимо, забыл завести. Услышав в коридоре голос Мережко, приоткрыл дверь:

— Который час теперь, Саша?

— Половина двенадцатого. Ты еще не спишь, к тебе можно? Как прошла съемка? — Мережко сочувственно смотрел на посеревшее от усталости лицо режиссера.

— Вроде бы нормально, — заводя часы, ответил Коберский.

В дверь постучали, заглянула дежурная.

— Аникей Владимирович, — радостно сказала она, — вы слушали последние известия?

— Нет, а что? — насторожился Коберский.

— На завтра обещают солнце!

Он поморщился и махнул рукой:

— Каждый день обещают… Спасибо вам, попробуем еще раз им поверить. — И уже к Мережко. — Чем занимался?

— Да пописал малость. Задумал-то давно, а никак не начну.

— Начнешь! — ободряюще усмехнулся Коберский. И тут же, словно ушат холодной воды: — А сценаристом настоящим ты все же никогда не станешь.

— Это почему же? — обиделся Мережко.

— Потому, что ты чистейшей воды писатель, проза твоя слишком самобытна. Писатель — это мастер, художник, а сценарист — всегда ремесленник, пусть даже хороший, даже гениальный, но все же ремесленник.

— Ну, это все спорно, — пожал плечами Мережко, усевшись в кресло. — Все это спорно, Аникуша, любое произведение, будь то сценарий или повесть, удачно, когда хорошо и ко времени написано.

— Все это так. Но все же осмелюсь утверждать, что сценарист — это литератор без своего лица, литератор, лишенный индивидуальности, пусть даже он и талантлив. А писатель, даже посредственный, имеет всегда что-то свое, присущее только ему одному, что-то самобытное. И работать вам в кино трудно потому, что, как это ни парадоксально, именно ваша самобытность и мешает вам. И нам с вами по этой же причине работать нелегко. Но мы с тобой все-таки еще поработаем. Напишешь — тащи мне, буду первым твоим читателем… — Коберский протянул ему руку.

— Посмотрим, — поднялся Мережко, — только когда это будет?

— Не прибедняйся, уверен, что это произойдет не позже, чем я закончу фильм. — Он усмехнулся. — Я даже знаю, о чем ты сейчас думал.

— О чем?

— Ничего, мол, я тебе не покажу, черта с два я с вами теперь буду связываться, угадал?

— Угадал! — рассмеялся Мережко.

— И все же никуда от нас не денешься, сам придешь, спорим?

— Видно будет…

Раздеваясь, Коберский слышал, как по коридору прошли Цаля и Мишульская: тот что-то ворчливо ей говорил, а она в ответ негромко напевала.

И почти тут же послышался осторожный стук в дверь.

— Ну кого еще там несет, неугомонные? — проворчал он. — Кто там?

За дверью не ответили, но постучали уже более настойчиво.

— Да кто же там, черт побери! — выкрикнул он, надел пижаму, сердито толкнул дверь. И едва не подкосились ноги: у порога стояла Галя. — Боже, Галка!..

— Ну? — Она, держа в руках перед собой модную дорожную сумку, качнулась по старой своей привычке с носков на каблуки; к другим такая привычка не пошла бы, вмиг полетели бы каблуки, но Галя была легкая, как пушинка. — Ну, — еще строже, ледяным голосом повторила она. — Не пишешь, не звонишь!

Он забрал у нее сумку, закрыл дверь, виновато развел руками.

— Я же только вчера от тебя письмо…

— А сам первый не мог написать? — Она сняла плащ, ища место, где бы его можно было повесить и вместе с тем скользя любопытным взглядом по номеру, по столам, по кроватям и креслам, по всему тому великому беспорядку, который царил здесь. — Не мог первый? И трешку пожалел на телефонный разговор!

— Прости, Галка. — Он взял у нее плащ, повесил его на пустой вешалке. — Прости, но ты знаешь, у меня тут такое было!..

— Да не оправдывайся, — уже не строго, а с ласковой насмешливостью произнесла она. — Что там у тебя такое? Вечно преувеличиваешь… — Она обняла его и поцеловала. А потом, уже капризно жалуясь. — Думала, не доберусь. В Баку сидели три часа, в Красноводске целых шесть, все ваш Ашхабад не принимал, дождь и дождь, а мне с детства внушили, что в пустыне дождей не бывает…

— В пустыне, как и везде, все бывает, — помогая снять кофточку, суетился вокруг нее Коберский.

— А теперь больше всего мне хочется принять ванну. Как у вас с горячей водой?

Он мигом метнулся в ванную, моля всех аллахов, чтобы те ниспослали горячую воду. Вода, к счастью, даже в этот поздний час была (наверное, иностранцы, которым так услужливо ее грели, не очень-то любили мыться).

Едва Галя вошла в ванную, Коберский заметался по номеру, заглядывая в ящики стола и тумбочки: надо же было чем-то угостить жену или хотя бы элементарно накормить с дороги. Но нашел только несколько леденцов, которые дала ему еще стюардесса в самолете, когда летел сюда, да полпачки печенья, припасенного для вечернего кофе. Постоял растерянно посреди номера, и тут же мелькнуло спасительное: Мережко! У него-то всегда что-нибудь найдется… Он, наверное, уже спит, но пусть не прогневается — такое дело!

Мережко еще не спал, у него в номере сидел Жолуд.

— Выручай, друг, жена приехала! А у меня нигде ни крохи, все потом втройне верну тебе, все отдам!

— Того, что я тебе дам, ты, конечно, не вернешь, с добродушной насмешливостью сказал Мережко и открыл тумбочку под телевизором, из которой он уже устроил уютный бар. — Так что все это можешь считать моим презентом Галке. Бутылка «хванчкары» устроит?

— О, спасибо, Саша!

— «Слива в шоколаде», коробка «Ассорти»?

— О, благодетель!

— Ну, еще вот апельсины, банка крабов.

— Век, Сашенька, не забуду твоей щедрости!

— Валяй. Сейчас же все и позабудешь! — смеялся Мережко.

Пока Галя плескалась в ванной, Коберский успел накрыть стол и даже раздобыть у дежурной букет тюльпанов, все выглядело теперь празднично. Галя вышла из ванной в шелковом стеганом халатике, босиком прошлась по жесткому ворсистому ковру, остановилась у столика, качнулась привычно с носков на пятки, плюхнула в кресло и только теперь ахнула, заметив столик:

— Откуда такая роскошь, Аник! Ты совершенно разбаловался!

— Это не я, — сознался Коберский, — это тебе презентовал Саша Мережко.

— Ну, тот умеет, тот может!

Коберский взял жену за руки:

— Родная, если бы ты знала… Я ждал только тебя и солнца, больше ничего!

— Но солнца ты ждал, наверное, больше?

Когда они поужинали, Коберский выключил верхний свет, а ложась к Галке в постель, погасил и настольную лампу. Но в номере все еще было непривычно светло, он даже не мог понять вначале, отчего это, и только потом увидел висящий прямо над ним яркий диск полной луны на усыпанном лучистыми звездами небе. Аникей тут же вскочил, подбежал к окну.

— Ура! Луна и звезды, ты видишь их, Галка?

— Вижу!

— Это ты их привезла, спасибо тебе! — Он возбужденно забегал по номеру. — Ну, завтра и шум будет! Никаких кафе, к черту интерьер! Все — как было в сценарии до этого!