Директор взял с тумбы около своего стола массивный, в сафьяновом переплете альбом, полистал его, пока, наконец, со вздохом не остановился на одной из страниц:

— Вот, пожалуй, можно этого…

Жолуд заглянул в альбом. Актер, изображенный на фотографии, явно не подходил, было ему за тридцать, на обрюзгшем лице — узкие, заплывшие жирком глазки. И директор знал, что актёр не для той роли, о которой говорил Жолуд, но это, по всей видимости, был хороший приятель его, вот он и рекомендовал.

— Подходит? — с улыбкой поглядел на него директор.

— Подходит, — улыбкой на улыбку ответил Жолуд, — подходит на роль повара, по повара мы еще не ввели в сценарий. А вот актера на роль молодого симпатичного официанта в эту минуту, когда мы с вами приятно беседуем, ждет вся группа…

— Ну что ж, тогда выбирайте сами. — Директор положил альбом на колени Жолуда.

Виталий сразу же нашел того, кто был нужен.

— С ним придется трудновато, — вздохнул директор. — Он у нас на главных ролях, а на пятницу, субботу и воскресенье заменять его менее талантливым дублером театр не согласится, сбор и престиж для нас, как вы понимаете, играет немаловажную роль.

— А мы его на эти дни брать и не будем, мы его снимем сегодня.

— Ну, в таком случае, пожалуйста. — Директор вырвал из настольного блокнота листок, написал на нем адрес, тихо добавил: — Об условиях вы договоритесь с ним сами…

Жолуд, беря листок, взглянул на часы. На всю операцию ушло ровно сорок минут, еще через двадцать он привезет актера в кафе. Виталий был уверен, что Коберский похвалит его, и настроение у него стало еще лучше.

— Куда едем, начальник? — привычно спросил у него Саид.

Жолуд назвал адрес и тут же спросил раздраженно:

— Почему ты называешь меня начальником?

Саид улыбнулся, пожал плечами, подумал немного и ответил очень серьезно:

— Вид у тебя, Виталий, всегда такой… важный, как и у большого начальника. Не обижайся. Не хочешь — не буду так называть, я не умею обижать людей.

Жолуду была приятна эта простодушная лесть Саида, но, вместе с тем, слова шофера чем-то покоробили его, поэтому он промолчал нахмурившись. Саид, видимо, понял это и спросил уже несколько заискивающе:

— Ты учился в школе, наверное, очень хорошо?

Жолуд учился хорошо, но где-то прочел, что большинство великих людей учились в школе неважно. Сказал небрежно:

— Плохо я учился, Саид…

— А я своему сыну говорю: учись на «отлично», а то человека из тебя настоящего не выйдет. Правильно я говорю?

— Правильно. Но не все зависит от хорошей учебы. Много в жизни зависит от везения, от таланта…

— И это верно, — вздохнул Саид. — Мы с начальником нашей автоколонны в один класс ходили. Верблюд верблюдом был. А потом как пошел, как пошел… Правда, так и остался глупым человеком. Приехали!

Актер, которому позвонил директор театра, уже ждал их у подъезда, стоял под зонтиком, высокий, молодой, модно одетый.

— Вот и он, — довольным голосом сказал Жолуд.

Саид причмокнул языком и восторженно покачал головой:

— Красивый парень, на тебя похожий.

Актер сразу же хорошо забегал по кафе. Как отличный слаломист, лавировал он между столами, виртуозно перебрасывал с одной руки на другую тяжелый поднос, уставленный дюжиной бутылок и еще какой-то бутафорией Единственным недостатком актера было то, что, играя, он пучил глаза да слишком театрально, на старинный лакейский манер, склонялся над столиками и говорил так, как говорят на сцене: хорошо поставленным голосом, слышным не только партеру, но и задним рядам галерки.

— Он не говорит, а изрекает, слишком много дешевого пафоса в голосе, — морщилась, хватаясь за наушники, Мишульская. — Да поубавьте же ему голос, он оглушит меня!

— Исправим, Лиля, — отмахивался Коберский.

Актер ему нравился, он оказался человеком способным и после нескольких коротких репетиций уже и глаза не выпучивал, и говорил человеческим голосом. Коберский был доволен, Мишульская тоже удовлетворенно молчала, но вот Лене Савостину пришлось туговато: акселеративно высокий актер из некоторых точек просто не мог полностью попасть в кадр — срезалась голова. Леня таскал по кафе камеру, злясь на тесноту помещения, покрикивая на осветителей, которые уже порядком взмокли, но по воле оператора безропотно таскали по залу тяжелые диги и все, что могло светить. Но все, что светит, как известно, и греет. В кафе стало так жарко, что у актера, привыкшего к лунно-холодному свету рампы, по лицу струился пот, да и сам Леня уже давно то и дело подносил к своему узковатому лбу аккуратно сложенный платок, пахнувший бензином от зажигалки.

Иногда Леня садился на скользкий пластиковый стул рядом с камерой, долго и, казалось со стороны, тупо смотрел на актера. Но все молчали, никто не торопил Савостина: все знали, что он что-то придумывает, что-то на ходу изобретает, что под его узким лбом напряженно работает талантливый мозг, а глаза — небольшие, круглые, со свинцовым отливом, как монеты, цепкие, — видят то, чего не видит никто из людей в этом кафе, где воздух уже прогрелся до температуры мартеновского цеха.

Савостин поднял руку с оттопыренными двумя пальцами, слегка повел ими в сторону, и бригадир осветителей мгновенно перекатил второй диг на полметра левее, зажег его — тот задымился, мигая и потрескивая. Леня махнул рукой, свет в диге погас. Савостин побегал по залу и снова уселся на стуле. И опять все молчали, хоть любой из группы мог бы поведать о Лене Савостине как об операторе много интересного. О нем, например, ходили легенды: снимая фильм с вертолета, висел в воздухе на веревке вниз головой, привязанный за ноги; в Южной Америке запечатлевал на пленку крокодилов под водой и т. п. Случались с Леней и курьезы, об одном из них все знают и часто рассказывают, уже многое привирая и разбавляя отсебятиной. А было все так…

Для одного из фильмов потребовался лев. Доставили его вместе с укротителем-дрессировщиком, который и стал дублером артиста, игравшего сценку со львом. Посадили зверя в клетку, сверху ее срезали почти налоловину, чтобы не видно было прутьев во время съемки. Снимали все это сверху, для этого Леню вместе с его кинокамерой плавно носила стрела небольшого автокрана. Все это было несложно, а вот со светом никак не ладилось: диги и лампы стоили за клеткой, и полосатые тени прутьев падали на льва и на дублера. Долго Савостин придумывал разные трюки со светом — все напрасно. И тогда он решил положить большую, в пятьсот свечей, лампу прямо в клетку. Положили ее в углу, подальше от зверя. Тот вначале занервничал, зарычал, недоверчиво поглядывая на яркое, невиданное им до сих пор солнце, потом попривык, успокоился, даже подошел поближе. Тепло ему, видно, понравилось, и перед тем, как все приготовились снимать сцену, а Леня повис со своей камерой над клеткой, лев подошел к лампе вплотную и даже прилег рядом, щурясь и позевывая. В огромном павильоне было прохладно, гуляли сквозняки, и лев вдруг чихнул. Слюна его попала на лампу, она лопнула — раздался мощный взрыв. Испуг швырнул льва на стенку клетки, та перевернулась, сбив своим решетчатым концом Савостина вместе с его камерой на пол. Лев перепрыгнул через оператора и, разъяренный, пошел носиться по павильону в поисках выхода. Все разбежались кто куда, а лев метнулся к приоткрытой двери, выбежал в коридор студии. У выхода дежурил пожарный и, как все его коллеги по профессии, которые, как известно, редко высыпаются, дремал. Услышав, что кто-то вышел, открыл глаза, но, увидев, что это лев, попросту не поверил (он не знал, что в павильон привезли зверя) и, видимо подумав, что это ему померещилось со сна, опять погрузился в дрему. Время было позднее, в коридоре никто не разгуливал, и все окончилось благополучно. Дрессировщик разыскал перепуганного льва где-то в темном углу, долго успокаивал его и даже, как он сказал, уговаривал вернуться в клетку, но безрезультатно. Да и вряд ли состоялись бы в тот вечер съемки — любимый киноаппарат Савостина был сильно поврежден…