—    Аказа не вини,— сказала Ирина, вытирая кончиком плат­ка слезы.— В том, что его супруга руки наложила на себя,— моя вина. Она его любила.

—    А он ее?

—    И он. Ты посмотри, как мучается.

—    Что случилось, не поправишь. Из гроба человека не воро­тишь. Живому надо думать о живом. Ну-ка, сердешный, попробуй, встань. — Раненый поднялся, но пойти не смог — нога словно одеревенела.— Пойдем к повозке. Ириша, помоги.

Ирина подставила воину плечо, все трое скрылись в темноте.

Из подкопа вышел Ешка. Увидев Акпарса, подошел к нему, сказал с упреком:

—    Сидишь?

—    Сижу.

—    Наутро штурм, а у нас подкоп не готов. Минный мастер по-своему бранился, теперь уж по-русски матюкается. Не дай бог, государю пожалуется. Он говорит: длину подкопа поручено узнать тебе.

—    Да, да. Я Топейку послал, скоро придет.

—    Пошли еще кого-нибудь. Смотри — рассветает.

—    Я все думаю: почему Эрви отраву приняла?

—    Нашел время. Вот-вот появится воевода Микулинский, а то и государь. С ними шутки плохи.

—    Сейчас пошлю...

Пригибаясь, Акпарс поднялся на косогор. Ешка двинулся за ним. Миновав гряду невысоких холмов, они вышли на площадку, где стояли пушки. Перед ними возведен высокий бруствер из меш­ков с землей, из корзин с камнем. За бруствером в редком подвиж­ном тумане до самой крепостной башни белела ровная долина. С той стороны через бруствер перемахнул Топейка —весь в грязи. Отрывая с рукавов репейники, подошел к Акпарсу.

—    Что делать будем, Аказ? До башни не могли дойти. На сте­нах жгут костры, лощина перед стеной, как ладонь. Семь человек ходили мерять — все убиты. Быть может, на глазок?

—    Ха, на глазок! — сказал Ешка и плюнул.— Ты что, к лап­тям веревку вьешь? Нам надо знать, сколь саженей до башни. Инако мину мы установим не там, где надо. Под землей-то ниче­го не видно. Не доходя, заложим зелье—весь взрыв коту под хвост. А если дальше башни...

—    Возьми еще людей и меряй,— приказал Топейке Акпарс.— Придумай что-нибудь. Спеши.

Топейка снова перелез через бруствер, побежал, пригибаясь вправо, где стояла его сотня.

Ешка снял с пояса баклажку, вытащил из глубокого кармана рясы оловянную кружку:

—    Давай пропустим по единой? Как говорят неверные, давай один кружка два раза пьем.

—    До этого ли нам? Иди в подкоп, следи.

—    Ты не беспокойся — там Мамлейка. Я на него, как на родного брата... Да и подкоп где-то около башни. Смотри, мои Орлы... как муравьи таскают землю. Все будет слава богу. Держи!— Ешка протянул Акпарсу кружку с вином, тот выпил. Ешка налил еще, выпил сам. Сели в сторонке. Туман поднимался ввысь, редел, рассеивался по лощине. Было видно, как несколько человек, скло­нившись, побежали к башне...

С полночи по приказу главного воеводы Старицкого полки начали менять позиции. Войско с осадного распорядка перестраи­валось для штурма. С севера зажал крепость железной подковой полк правой руки во главе с князем Курбским, с юга — сразу че­тыре крепостные башни поставил под огонь пушек князь Микулинский. С запада вперед выдвинулся штурмовой отряд хана Шигалея, за ним — полк Воротынского. С востока подтянулся полк Мстиславского. Сторожевой и царский полки — в запасе. Осталь­ные рати — во втором штурмовом кольце.

В шестом часу утра около южного бруствера появились царь Иван, воевода Старицкий, князь Микулинский, князь Дмитрий Плещеев и минный мастер Розумсен.

Царь выглядел усталым и встревоженным. Ему шел двадцать второй год. Обычно был он не по-юношески нетороплив и задум­чив, строгое царское одеяние подчеркивало его величавость. И вдруг на молодом его лице старые воеводы увидели испуг и расте­рянность. Только один Адашев знал, что царь всю ночь провел в своей шатровой церкви, молился богу, а на рассвете позвал своего духовника, долго беседовал с ним. Адашев понимал состояние царя. Даже бывалые воины волнуются перед штурмом, а для Ива­на этот день был решающим. Если город устоит, то сил для пов­торного штурма уже не хватит, ратям придется снова, не солоно хлебавши, возвращаться в Москву с позором. И донесения воевод не радовали: приказ о том, чтобы забросать рвы бревнами выпол­нен не везде, не все полки второго кольца вышли на свои места. Бреши в крепости, пробитые пушками накануне, казанцы успели заставить срубами и засыпать землею.

—    Князь Володимир,—обратился царь к Старицкому,— пу­шечный наряд готов? Кто за него в ответе?

—    Его ты поручил, великий государь, ну как его... холопу Саньке.

—    Где он?

—    Я тут, Иван Василии. Все пушки на местах, у каждой зелья и ядер в достатке.

Увидев Ешку, царь спросил:

—    Где воевода горного полка?

—    Здесь, великий государь.— Акпарс вышел вперед.

-—Где воины твои?

—    Две сотни роют землю. Остальные — на берегу Ички.

—    Всех приведешь сюда. С моим полком поставишь рядом.

—    Исполню, государь.

—    Кто сей подкоп ведет?— Иван обратился к Розумсену.

—    Поручил Юхиму. — Минный мастер кивнул головой в сто­рону Ешки.

—    Подойди поближе...— Ешка сделал два шага вперед, царь подошел к нему, сморщил нос — почуял винный запах.— Подкоп готов?

—    Не узнана длина подкопа. Где ставить мину, не знаем.

—    Адашев! Куда смотрел?!

—    Мне воевода горного полка обещал...

—    И здесь проруха!

—    Лазутчиков к стене не подпускают, великий государь! Я трижды посылал,—сказал Акпарс, и в это время через бруствер перевалился Топейка.

—    Аказ! Я ничего не мог поделать. Еще двенадцать человек убито, а смерять не смогли.

—    Ты что ж, воевода горного полка?! Тебе доверили большое дело, а у тебя — ни коня ни возу. А минный мастер только что проснулся! Да я вам головы снесу! — Царь подбежал к Ешке, толкнул кулаком в плечо.— Здесь поле брани, а не кабак! Немед­ля к стене. Сам меряй, сам! Пес долгогривый!

—    Иду!— Ешка, кряхтя, полез на бруствер.— Я смеряю...

—    Постой! — крикнул Акпарс Ешке.— Я сам пойду. Топейка, гусли!

Пока Топейка бегал за гуслями, Акпарс сбросил кольчугу, шлем, остался в одной рубахе. Никто не заметил, как около бру­ствера появилась Ирина, подбежала к Старицкому.

—    Он — воевода. Ему нельзя. Позвольте мне. Я баба — меня не тронут. Я смеряю.

—    Ты с ума сошла! — Санька оттащил Ирину от воеводы. — Сейчас же уходи отсюда!

—    Не надо, милый! — Ирина ухватилась за руку Акпарса, но тот отстранил девушку и, повесив гусли на шею, перелез через бруствер.

—    Что он задумал? — спросил царь тревожно, а Ирина броси­лась к Топейке, крикнула:

—    Топейка! Что ты смотришь? Иди, останови его, ведь он на смерть пошел!

Топейка перемахнул через вал, скрылся. Санька вскочил на бруствер и, прячась за высокой корзиной с камнями, стал смотреть на лощину.

—    Его видишь? — спросил царь.

—    Идет... Идет. Рубаха — будто лебедя крыло. Сейчас ему конец!

—    Пустите! Я к нему пойду! — крикнула Ирина и полезла на вал. Ее стащили, увели. Старицкий развел руками, сказал ехидно:

—    Теперь ищите ветра в поле. Сбежит к врагу.

—    Не надо, князь,— заметил Микулинский.— К врагу бегут трусы. Акпарс не из таких.

—    Вот он упал!—крикнул Санька.— Нет, встал. Идет... Играет...

—    Зачем же он с гуслями?— спросил Плещеев.

—    Младенцу ясно: знак дает, чтоб не стреляли...

—    Заранее сговорились. Что черемиса, что татаре — все одно.

—    Иван Василии! Вели убить. Он много знает.

—    Успеем. Быть может...

...Казанцы сразу насторожились: почему вдруг стало тихо? Напряженно смотрят на осадные ряды, прислушиваются.

Если бы в этой утренней тиши раздался взрыв или выстрел из пушки, никто не удивился бы. Но под стенами города неожи­данно зазвучала музыка. Кто-то играл на гуслях и играл ис­кусно. Казанцы чувствовали, что гусли в руках нерусского, и никак не могли понять, откуда эти удивительные звуки. После грохота боя музыка льется в души людей, как прохладная вода в тело изнуренного жаждой путника. За сорок дней осады толь­ко звуки выстрелов да стоны раненых терзали слух казанцев.