Эрви увидела на стене гусли, сняла их, положила на колени и, медленно перебирая струны, заговорила:

—     Вы, гусли, как живые. Вы все умеете. Можете заставить человека плакать, радостно смеяться. А можете ли вы сказать, куда девалась любовь? Может, вы разлучницу знаете? Кто она — сказать можете? И где она? Молчите, гусли? Значит, разлучница есть. Она и вас приворожила?—Эрви бросила гусли на лежанку, отошла к окну,—Нет, вы не скроете правды! Мне юмо скажет.—

Эрви встала перед окном на колени, заговорила:—Согласия семьи богиня, Серлаге кечава! Смягчи сердце мужа, верни его мне. И ты, великий юмо, услышь мою мольбу!

Никто не ответил Эрви. Шумел в оголенных кронах берез ве­тер, стучали в окно дробные капли дождя, стекали на раму, как слезы, медленно и непрестанно.

Потом вернулся Аказ. Снимая намокшую одежду сказал зло:

— Янгину завтра дам по шее. Гать сделал — никому не сказал. Зря людей гоняли, зря мокли. Давай твою вышитую ру­башку. Эта совсем сырая.

Эрви торопливо подала мужу рубаху, зажгла лучину. Тяжесть с души спала, как камень.

Ночь осенняя, темная, длинная. Такую ночь скоротать, ой, тяже­ло. И дел переделать много можно, и песню спеть, и выспаться.

Аказ осенние ночи не любит. В них для тоски простору много. Летом ночь, как у воробья хвост: не успеешь лечь — уже рассвет. День заботами полон —тосковать некогда.

А осенью... Осенью по ночам болит у Аказа сердце, думы в го­лове одна беспокойнее другой. За окнами гудит осенний ветер, грозно шумит лес. Всю неделю шли дожди — Нужа поднялась и затопила берега. В лесу земля разбухла от сырости — ни прой­ти, ни проехать. Около светильника сидит Эрви, вышивает поло­тенце. Лучина ярко вспыхивает, пламя колеблется, и оттого на стенах тени выгибаются, будто пляшут. Аказ засмотрелся на огонь, опустил руку на лавку и задумался. Теперь весь край и все люди свои судьбы ему, Аказу, вручили. Кто его народ от богачей и разбойников защитит? Он, Аказ. При дележе мест для охоты и для вырубов кто за справедливостью следит? Аказ. Да мало ли других забот у Аказа! А помочь некому.

Ковяж болеет, рана заживает медленно. Янгнн молод, нео­пытен. Друзей тоже рядом нет. Топейка день и ночь мотается по дорогам — готовит путь для русских ратей. У Мамлея тоже дел не меньше.

Вот и Эрви вернулась. Она дел свияжских не знает, заботы мужа для нее не понятны — думает, что Аказ на нее в обиде, потому и уехал. Замкнулась в себе Эрви, по ночам тихо плачет, днем поговорить люди не дают. Они ведь не знают, что в доме Аказа происходит, они идут к нему с неотложными делами, сове­тов просят, помощи требуют, зовут то сюда, то туда.

Любовь не прошла, нет, но годы молодые ушли, наверно, в этом все дело. Да и как разлюбишь такую, если она через все эти страшные годы верность свою пронесла. Брачной ночи у них не было—Эрви девичества своего не утратила, красоту и чистоту сохранила. Но, видно, отвыкли друг от друга, да времени для нежностей не хватает, заботы переполнили Аказа. И Санька по­чему-то не едет, хотя и обещал. Наверно, и у него дел невпрово­рот— поручено ему пушечное зелье в Свияжске накапливать, склады строить. Вспомнив Саньку, Аказ вспомнил и Ирину. Может, она виной тому, что не находит он для Эрви времени? Нет, пожа­луй, не она. Для Аказа что Санька, что она — одинаково дороги. Если бы к Ирине любовь была — он бы больше о ней думал...

—     О чем думаешь, Аказ?

От неожиданного вопроса Аказ вздрогнул.

—     Думать есть о чем. Дел немало у меня впереди.

—     Ты неправду сказал... Я ведь вижу. Ты вспоминаешь что-то?

—     И вспоминать мне тоже есть о чем,— грустно произнес в от­вет Аказ.

Эрви улыбнулась, подошла к мужу, села рядом, приникла к его плечу.

—     Ты помнишь тот день, когда я пришла впервые в твое кудо? Была веселая свадьба, и ты пел мне хорошую песню. Сколько лет прошло с тех пор, она все время в моих ушах. Тогда у тебя нахо­дились ласковые слова. Сейчас ты совсем другой стал — гусли по­крылись пылью, а сердце, видно, мхом обросло. Ты не можешь простить мне Казани. Моя ли вина в том?

Жалость проснулась в Аказе от ее таких слов. Он нежно об­нял Эрви левой рукой, правой погладил причесанные волосы.

Эрви проворно сняла гусли со стены, положила на колени му­жу. Аказ не спеша настроил их, коснулся струн легким движением пальцев, заиграл.

Знакомая, много раз игранная мелодия на этот раз не лилась из-под пальцев плавно, как речка, а выплескивалась с неприятным шумом, струны звенели совсем не так, как раньше. Аказ недоволь­но морщился, голова его склонялась все ниже и ниже к инстру­менту, казалось, сейчас он бросит играть. Но наступил какой-то миг, Аказ овладел мелодией и стал вспоминать слова свадебной песни.

У Аказа была хорошая память, но странно, он никак не мог вспомнить те слова. Аказ понял: песню ту не вернуть. Теперь серд­це подсказывало другие слова, и Аказ тихо запел:

Весною лучистою Тают снега...

Я думал:

И горе растает,

Но дни пролетели.

Но ночи прошли.

А горе все прибавляется.

Печально звенели струны, голос певца дрожал, и много не­высказанной тоски было в этом голосе.

А жаркое лето Когда пришло,

Я думал:

Исчезнут печали,

Но дни пролетели,

Но ночи прошли —

А горе все прибавляется.

Подумал я осенью,

Сняв урожай:

Зимою заботы забуду.

Но дни пролетели.

Но ночи прошли —

В кудрях зима пробивается.

И захлестнула сердце тоска, медленно затихли, будто умирая, звуки мелодии, даже ветер за окном перестал выть. Тихо стало в кудо.

—     Это не та песня, Аку,— с горечью в голосе сказала Эрви,— совсем не та. Тогда гусли радовались и смеялись—теперь они сто­нут и плачут. Отчего это? Может быть, это не твои гусли?

—     Да, гусли совсем плохо играть стали. Как будто не мои,— согласился Аказ.

Эрви забыла сменить лучину, и та, обуглившись, пустила вверх струйку дыма, потухла. В кудо стало темно. Долго молчали в тем­ноте муж и жена, каждый думая о своем...

На рассвете Аказ ушел в лес. Эрви проводила его без упреков. Вечером они много говорили, муж был ласков с ней и внимателен. В душу Эрви пришел покой. Чтобы не томиться в кудо, она пошла под навес, где бабы мяли коноплю. Оделась в старый кафтан, на­глухо повязала платок и принялась работать вместе с бабами. Сначала работницы молчали, но потом разговорились, начали шу­тить, петь песни. «Какая я дура была, что сидела дома»,—поду­мала Эрви. Разговоры были разные: о скором приходе русских, о предстоящей войне и, конечно, о мужьях, женихах и невестах. Когда заговорили об Аказе, Эрви в шутку сказала, что муж дома бывает мало, наверно, завел на стороне молодую. Все рассмея­лись, одна из пожилых женщин сказала строго:

—     Он и без тебя на чужих баб не смотрел, а теперь ему до того ли.

И Эрви стало еше легче.

В полдень, когда все работники ушли на обед и двор опустел, Эрви принялась готовить пищу. Разожгла очаг, повесила котел, засыпала крупу, бросила кусок сала. Взяла ведро, решила сходить за водой к роднику. Не успела спуститься по склону, увидела двух всадников. Они подъехали ко двору, спешились, привязали лоша­дей к коновязи. Один — пожилой, другой — помоложе.

Вот путники почти у ворот и Эрви видны хорошо. Парень не только красив, но и очень строен. Однако есть что-то очень странное в его походке, движениях. Не доходя до ворот, путники остановились и зашли в кусты орешника. Эрви поняла, что они хо­тят тут укрыться, и верно: со стороны ворот их теперь не видно ни­кому. Но Эрви их видит хорошо.

Пожилой путник, оглянувшись по сторонам, перекрестился. Сомнений не было: это русские. Молодой поправил пояс, потом очень уж привычным для Эрви жестом завел руки за шею, выта­щил оттуда какой-то предмет, зажал его в зубах. Потом тряхнул головой... и из-под шапки показались две толстые косы. «Это ба­ба!»— подумала Эрви и радостно рассмеялась. А спутница между тем быстро и проворно переплела косы, плотно уложила их на го­лове и снова прикрыла шапкой. Эрви захотелось, чтобы они вошли. Аказ все время говорил, что русские хорошие люди, сейчас она посмотрит, верно ли он говорил.