—     Мир вам, люди.— Атлаш снял шапку, заткнул за пояс.

—     Входи с добро«,— ответил Аказ и подвинулся на скамье, освобождая для Атлаша место.— Будь гостем.

—     Я не гостить пришел.— Атлаш исподлобья глянул на Ян­гина.— Я с жалобой, Аказ. На твоего младшего брата. Без тебя он тут начал много своевольничать. В чужих лужаях распоряжа­ется, как в своем. Пакмана оскорбил.

-- Ему рыло набить надо!—крикнул Янгин.                          9

—     Пусть Пакман молод, но он теперь лужавуй. Он за столом совета старейшинам ровня. Сказали мне, что вы собираете лужавуев — почему Пакмана не позвали, почему меня не позвали?

—     Да ты садись за стол,— снова предложил Аказ.— Давно я тебя не видел.

—     Болею часто.— Атлаш сел на край скамьи.

—     Да-да,— заметил Янгин.— Болезнь твоя коварна. Она тебя терзает всякий раз, когда надо общие дела делать. Когда надо было второй раз в Москву идти, ты заболел. Но стоило нам тро­нуться в путь, как ты сразу выздоровел и побежал в Казань.

—     Ты говоришь неправду!

—     Неправду? Хлеб и мясо горному полку ты не дал, людей для ополчения не послал. Все болел. Пакман под твою дудку пляшет.

—     И это ложь. Сейчас Пакман собирает людей. Я триста че­ловек к нему послал. И хлеб и мясо. А ты нас на совет не позвал.

—     Ты сам же говоришь, что болел. Вот тебя и не позвали. Пришел — спасибо. Послушай, что нам скажет воевода из Свияжска. Он только что от царя.— Аказ кивнул головой в сторону Саньки.

—     Послушаю с охотой.

Санька встал и начал говорить:

—     Великий государь велел передать вам, что он горными людьми зело доволен. Велел сказать, что обещание свое помнит. Свое и ваше. Что скоро на Казань пойдут рати, а путь их будет тяжек. Впервые возьмут большие пушки и стенобитные машины. Поскольку много будет зелья и ядер для пушек, кормов с собой полки не берут. Иван Васильевич надеется на вас. Хлеб, соло­нина, крупа, овес должны быть в Свияжске, в запасе.

—     Мы эту работу начали,—сказал Сарвай.

—     И вот еще: в минувшие походы для ратников царя любая тропка была пригодна.— А ныне пушечный наряд тяжелый, потре­бует настильные мосты и гати. И вы обещали их изготовить.

—     И это начато,— ответил Эшпай.

—     Я что-то не заметил. Ехал по земле вашей — мосточки ветхи, а местами и вовсе нет.

—     Он ехал по твоей земле, Атлаш,—сказал Янгин.

—     Я о мостах впервые слышу.

—     Да? Когда к тебе приходил посыльный, ты сразу заболел.

—     Не будем спорить,— сказал Аказ,— языком дороги не по­чинить. Мамлей, сколько при тебе людей?

—     Пока пятьсот.

—     Бери их всех. Пройди по берегам до реки Пьяны, все мосты изладь, уделай переправы, гати.

-- Все сделаем...

—     Топейка! Твои лихие сотни пойдут в другую сторону. К Алатырю.

—     Сказано — сделано.

—     Ковяжу остается Сурская дорога, а ты, Атлаш, скажи Пакману, чтобы чинил путь от Юнги к Волге. Помоги ему сам.

—     Он нам починит,—Янгин махнул рукой.

—     И вас я, старики, прошу: поезжайте по домам и, сколько вам указано, везите муку и мясо в Свияжск. Ты понял, Атлаш? Не увезешь — царь не помилует тебя.

—     Три шкуры спустит! — крикнул Янгин.

Атлаш встал из-за стола, надел шапку, сказал зло:

—     Вот-вот. Мурза по  шкуре с нас спускал, а царь  сразу   три.

—     Тебя мурза щадил, и шкура твоя цела.

—     Спасибо за еду. Мне пора.

—     Не спеши, посиди.

—     Мне своя шкура дорога. Надо дороги чинить.— Атлаш, круто повернувшись, зашагал к берегу.

—     Напрасно, Саня, ты при нем рассказывал,— заметил Ян­гин, когда Атлаш скрылся.— Он сейчас поскачет в Казань и все там расскажет.

—     Не беда,— сказал Санька.— Что я сказал, не тайна. Пусть

казанцы знают, с чем мы   на них идем. Пусть боятся.

—     Я велел Ковяжу на Атлашевых землях наших людей оста­вить. Они в Казань Атлаша не пустят,— сказал Топейка, вставая из-за стола.

—     И нам пора, пожалуй,—Эшпай поднялся,—хватит погостили.

—     Дел много впереди,—сказал Сарвай.

—     Мы вас проводим.— Аказ, Санька и Янгин пошли вслед

за старейшинами.

Ешка строго поглядел на Палату, сказал:

—     Что ты расселась? Сходи на речку — посуду вымой. Ко­ней напои. Дай нам о вере поговорить.

—     Ну, долгогривый... Если...—Палата собрала посуду и пог­розила попу кулаком.

—     Давай иди, иди.— Когда Палата скрылась, Ешка спросил Аптулата: — Скажи мне: ты тут вроде за попа?

—     Попов нам не надо.—Аптулат посмотрел на Ешку сердито.— Я карт — хранитель обычаев.

—     Я знаю, что попов ты не любишь. Однако посоветоваться

с тобой хочу.

—     Давай совещайся.— Карт насторожился.

—     Ваша вера, это самое,—Ешка щелкнул пальцем по горлу,— не забороняет? Не понимаешь? Ну, в смысле воспринять... после трудов праведных?

—     А-а,— карт рассмеялся.— Ежли пиво есть, медовая брага есть — кто может запретить. Только жена.

—     Хорошая у вас вера. А сейчас бражки не мешало бы глот­нуть. Ежли поискать...

—     А чего ее искать? Вон на берегу речки шалаш стоит — там у меня целая кадка...

—     Так чего же мы сидим?! Пока моей квашни нету...— Ешка подмигнул карту и направился вниз, к воде. Аптулат засеменил следом.

Спустя несколько минут к столу подошли Санька и Аказ.

—     Пока мы двое—поговорить с тобой хочу,— сказал Санька, присаживаясь на чурбан с наковальней.— Что мне с сестренкой делать, посоветуй? В Свияжске ей не место. Я все время в отъез­дах, одну ее оставлять страшусь. Люд в новом городе собрался бродяжий, озорной, жёнок мало. Недавно сироту одну в лес уволокли, надругались и придушили. И такое не первый раз случается...

—     Я слышал тоже.—Аказ помолчал немного.—А что, если ее сюда привезти? Наши мужики теперь дома живут мало, бабы од­ни. Любой дом ее примет. Да и у меня изба пустует.

—     Люди худого не подумают?

—     Да что ты. Она мне сестра названая. Выбери время и при­вези ее. Я буду ждать.

—     Ладно. И еще я хотел бы тебе сказать...—Санька осекся, к кузнице подбежала Палата.

—     Мой-то долгогривый где?

—     Куда-то ушли с Аптулатом,— ответил Санька.

—     Наверно, брагу пить ушел, — Аказ улыбнулся.

—     Ах, он ирод, луженая глотка! Разве мы за этим в такую даль притащились? Ему надо басурманов ваших к православию приводить, а я хотела, Аказушка, с тобой про Ирину говорить. Ее братец, вон он сидит, хорош — девчонку одну в этом вертепе оставляет, она слезы льет денно и нощно, а вам до этого и дела нет. Словно чужие вы...

—     Ты, матушка, погоди.— Санька привстал с чурбака.— Мы только что об этом говорили: я Иришку сюда жить привезу.

—     И я с этим же советом шла... — Палата спохватилась: — Где эти старые хрычи прячутся?

—Во-он, тот шалашик.— Аказ указал на берег.

Палата ринулась туда...

Под вечер Санька уехал в Свияжск, Ешка с попадьей ушел в Сарваев илем с намереньем поставить там часовенку.

Спать легли рано. Сон не приходил к Аказу. Сначала мешал спать Янгин. Он с подростками точил мечи, сделанные днем, шу­мел, разговаривал. Потом пришли думы. Об Эрви, об Ирине. Аказ и раньше не любил высказывать, что у него на душе, а теперь и подавно — он князь всей Горной стороны, он патыр, признанный всеми. Поэтому о своих сердечных переживаниях он никогда не го­ворил с людьми. Чаще, если приходилось невмоготу, он брал гусли, уходил в лес и в песнях изливал всю горечь сердечных мук, облег­чая душу.

Поэтому и сегодня он увел разговор об Эрви в сторону, когда его начал Аптулат, обрадовался появлению Палати, когда гово­рили об Ирине. В его сердце сейчас жили двое. В него пришла Ирина, но не ушла и Эрви. Аказ понимал: пока он верит в Эрви, пока живет надеждой на встречу, Ирина для него — сестра. И ее скорый приход в илем ничего не изменит. Но почему так радостно замирает сердце при мысли о встрече с Ириной? Думы одна за другой приходили к Аказу, они теснились в голове, некоторые исчезли сразу, а иные, как птицы в силках и тенетах, бились в сознании, не находя выхода. Он поднялся с постели, высек огонь, зажег фитиль в плошке с жиром. Снял со стены гусли, но вдруг за окном раздались тревожные голоса. Накинув поверх рубахи меховую телогрейку, надев на босу ногу сапоги, Аказ вышел.