Четыре дня шел бой на левом берегу Угры. А берег этот лес­ной. Переправятся на него ордынцы под стрелами русских рат­ников— в лесу для конного боя простору нет. Приходится татарам спешиваться. А пеший ордынец — половина воина. Посему все че­тыре дня были для ордынцев гибельными.

На военном совете решили ждать зимы, ждать, когда замерз­нет река. Тогда можно будет переправляться в любом месте, и всей ордой сразу. Тогда русским не устоять. Хан послал десятника к Казимиру просить обещанную подмогу войсками, пропитанием и одеждой. Десятник вернулся скоро. И с горькой вестью: круль польский и литовский подмоги дать не может, у самого на шее всадники Менгли-Гирея висят, оторвать не может. Впору ему са­мому у хана Ахмата подмоги просить.

Хан велел своим воинам готовиться к зиме, закапываться в землю.

Началось великое стояние на Угре.

Великое и по времени, и по голоду, и по тяготам.

Поздней осенью, в неласковый пасмурный день, решил Василь­ко съездить к Микене. По слухам чувствовалось, что решительные бои, о которых все мечтали давно, скоро наступят. Надо было об­стоятельно посоветоваться обо всем и без помех. Здесь атаману не было ни единого спокойного мига. Ватага все разрасталась, к ней прибивались шайки бродячих людей, у каждой свой вожак, иные нахальные, иные совсем развращенные разбоями. Каждый лез к атаману с настырными просьбами, дикими советами, а то и с угрозами. Чуть что — кулаком по столу, а то и нож из-за голени­ща вон. Приходилось обкатывать шероховатых, обламывать рога, ставить на свое место. От святости, которой окружил атамана поп Ешка, не осталось и следа. Приходилось иному наглецу двинуть по скуле, оглушить ядреным словцом — какая уж тут святость!

С начала осени ватага ежедневно обучалась ратному делу, вся вольница была разделена на сотни, десятки и пятишны. Учились орудовать саблей, копьем и мечом. Появились конные сотни, в них ставили самых надежных и отважных. Конницу обучал сам ата­ман. Ивашка Булаев возглавлял пеших ратников. Добивались по­рядка, какой надлежит быть в военной дружине. Несогласные с таким порядком убегали в ватагу к Микене.

Утром ударил настоявшийся за ночь морозец, но к обеду вы­глянуло солнышко, быстро распустило замерзшую сверху грязь, высушило ветром. Ехали втроем: атаман, Ивашка и поп Ешка. Не торопились. В стан к Микене надо было попасть ночью: чем мень­ше глаз, тем лучше. А то налезут в лачугу любопытные, погово­рить не дадут.

Подъехали к рощице, когда стан Микени был погружен в осен­ний мрак. Только редкие огоньки костров мерцали где-то на хол­мах, за станом: там запоздалые ватажники варили ужин.

В последнее время Микеня, видно, взялся за ум: вокруг стана возведен невысокий частокол, а в проходе торчат двое стороже­вых. Ватажники выдернули засов и, пропуская атамана, сдернули шапки.

—      Беспечно живете,— сказал Ивашка.— А вдруг мы злодеи?

—      Ты бы, рыжий сатана, меньше орал, по степи ехавши. Наши дозорные за пять верст вас учуяли и упредили. Проезжай давай— атаман ждет.

И верно. Микеня об их приезде уже знал и вышел навстречу.

—      А я только что хотел к тебе гонца слать.— Микеня помог атаману сойти с седла и шепнул: — Гость у меня из Москвы.

Раньше атаман знал, что Микеня живет в лачуге, теперь же перед ним из мрака появилась островерхая юрта, обтянутая по каркасу кожами.

—     Да ты, словно хан, живешь,— сказал Василько, откидывая полсть.

—     Хан не хан, зато сухо,— ответил Микеня.— У соседа одного позаимствовал. Такой добрый сосед оказался. Раз, говорит, юрты берешь — бери и гарем. Девять штук пришлось взять. Замучили окаянные.

Когда вошли в юрту и вздули свет, все трое ахнули. Микеня в парчовой чаплашке, халат шелковый в три цветных полосы, а в юрте хозяйничают три черноглазые татарочки.

—     Где остальные шесть? — сурово спросил Ешка.

—     По другим куреням. А мне и трех лишку. Их ведь не только ласкать, но и кормить надо. Они у мурзы сладко привыкли есть.

—     Мытарь ты и фарисей! — воскликнул Ешка. Теперь он почи­тывал где-то добытую книгу священного писания и научился сло­весам, каких ватажники и не слыхивали.

—     Ты, попик, не лайся,— серьезно сказал Микеня.— Налетел я на кочевых мурз, а может, и темника какого, пес их разберет, хозяин удрал, а хатуней своих покинул. Не бросать же мне их на съедение волкам!

—     Православный ты али нет? — гремел Ешка.— Многоженст­во — великий грех.

—     Ладно, отец Иохим,— сказал атаман,— помолчи пока. Не за тем приехали. Иное дело, поговорить нам не дадут. Может, ото­шлешь куда?

—     Зачем? — Микеня махнул рукой.— В этом балагане все од­но по секрету говорить нельзя. Я иногда с натуги крякну — за ча­стоколом слышно.

—     Как же быть?

—     Есть у меня укромное местечко. Пойдем...

—     А гость из Москвы?

—     Всему свое время.

Микеня вывел гостей на берег Дона, посадил в лодку, сам сел за весла. В том месте, где река делала поворот, посредине — ма- люхонький островок сажен сорок в длину и столько же в ширину. Зарос он густым ивняком, берега песчаные, сухие. Посреди остров­ка — землянка. Встретил их лохматый, одноглазый мужик, про­вел по ступеням вниз, открыл скрипучую дверь. Внутри землянка просторна, стены забраны дубовыми лубками, на длинном столе горит жировой светильник. С нар поднялся человек.

—     Вот он гость из Москвы,— сказал Микеня.— Прошу любить, и жаловать.

Посланник великого князя оказался молодым дьяком от Вась­ки Мамырева, назвался Данилой Свечкиным. Пока атаман, Иваш­ка и Ешка здоровались с ним, одноглазый наставил на стол жаре­ного мяса, хлеба, вина и гору сушеной рыбы.

—      Иди и смотри,— сказал Микеня одноглазому.— Чтоб ни од­на живая душа...

Одноглазый понимающе кивнул головой и вышел.

Микеня начал было разливать вино по чаркам, но Ивашка по­ложил ему руку на плечо, сказал:

—      Погоди. Разговор, ради которого мы приехали, надо вести на светлую голову и голодное брюхо. Ты сперва вот что мне ска­жи: почему у тебя на стану тишина такая? Где твоя ватага?

—      «Где, где»? Ушла ватага,— пробормотал Микеня и глянул искоса на Свечкина.

—      Куда ушла?

—      На Сарай-Берке ушла. Два дня тому.

—      Моя душа чуяла,— сказал атаман.— Разве мы так догова­ривались? Ты своевольничать в своих делах можешь, а кто тебе общие замыслы рушить позволил?! Давно посла тут держишь?

—      Пятые сутки.

—      Запер его на острову, а сам разбойничать?! — заорал Ивашка.

—      Сказано — мытарь и фарисей,— заключил Ешка.

—      Ну што вы разорались,— Микеня ухмыльнулся.— Я волю государя сполнил — только и всего. Скажи, Данила, что князь ве­ликий повелел?

—      Иван Васильевич приказал вам пойти на Сарай-Берке и сто­лицу хана разметать и пограбить.

—      Слыхали? И пограбить. А ты же, атаман, грабить не дозво­ляешь, да и не умеешь. Ты же святой Василий Победоносец...

—      Зубы не скаль, говори по делу,— прервал Микеню Ивашка.

—            Хорошо. По делу так по делу. Пошли бы мы всей оравой на Берке, а поскольку там, окромя хатуней, стариков да сопливых ре бятишек, нет никого — дел для нас на одни сутки. А потом што? Потом бы стали твои святые ватажнички баб щупать, да добро награбленное делить, да татарчат резать, поскольку злость, накоп­ленную за годы, надо на ком-то излить. И к той поре, когда Ах­мат пошлет на выручку тысяч пять, а то и боле конников, ты бы пыдохся, как кувшин без затычки, а ватажники твои перепились бы и слушаться тебя не стали бы. Поскольку ты с такой-то силой в открытые ворота бы вломился. Я все это Даниле и рассказал. И порешили мы послать в Берке моих обормотов, они, грешные, всю вину перед богом, перед великим князем и особливо перед Авилляр-пашой на себя примут. А ты выводи свое воинство на ІІахнутцев шлях, к курганам, сокрой его меж холмами да и жди, когда ханская выручка на Берке поскачет. А дождавшись, в спи­ну его и ударь. И тогда победа будет верная. Вот сейчас мои горлохваты, наверно, Сарай уже грабят, ордынские гонцы, должно быть, к хану за выручкой уже умчались. Через суток трое они будут там, а еще через трое — у курганов появится ханская конница. За пять-шесть ден ты вполне туда и подоспеешь. А орать-то каж­дый умеет.