—      Для чего же, отец, в наши руки полки даешь? — крикнул мо­лодой князь.— Вон, Ваську, дьяка, пошли тогда,— пусть стоит. А мы воеводы!

—      Береженого бог бережет, сынок,— мягко промолвил Иван Васильевич.

—      Тебе в Коломне теперь никто и не грозит. Чего беречься? А мы орду как-нибудь встретим.

Все замолчали. Великий князь изменился в лице, все думали, вспыхнет сейчас, опалит сына гневом. Но Иван Васильевич по­смотрел на сына не то с упреком, не то с сожалением и неожидан­но тихо сказал:

—      Нам, сынок, как-нибудь нельзя. Не ты и не я на орду идем. Вся земля русская поднялась, весь народ. А народ беречь надо, ому дел впереди много: отчизну свою устраивать надо. Не забывай сего и ты, брат Андрей, и все вы не забывайте. И сегодня же, с бо­гом, ведите полки на Угру. Медлить нельзя. Я больше не держу вас, воеводы.

Когда Холмский, Иоанн и Андрей вышли, Иван Васильевич сказал:

—      А теперь давайте о мирных делах посоветуемся. Скажи-ка мне, Григорий сын Андреев,—он обратился к боярину Мамону,— как нам пропитание на Угру подвозить? И где его взять? И не возьмешь ли ты эту заботу на себя?

—      Возьму, государь,— басом ответил дородный Мамон,— со- лонинки у меня в запасе достаточно, говядины я в Боровске за­куплю, просо в Медыни мне обещано. Прокормим угрянские пол­ки с божьей и твоей, князь, помощью.

—      Дарует бог нам победу — сочтемся, боярин. А коли под ко­пыта ордынские ляжем, бог простит.

—      Я не к расчетам сказал...

—    Я тоже. А ты, Иван сын Васильев, сказал бы мне, чем нас до се давила орда? — спросил князь.

—    Известно чем — конем,— ответил Ощера.

—    Истинно так: конем. И нам пришла пора против седла вра­жеского свое седло ставить. Не поехать ли тебе к казанским куп­цам да и не купить ли у них елико можно больше лошадей? Денег я в своей казне малость поскребу, да и ты земле русской помоги. Поедешь?

—    Поеду, государь. Завтра же и поеду.

—    Ну с богом, бояре.

—    Уходя, мы бы тоже советец тебе, князь, дали. До-зволь? — спросил Мамон.

—    Молви, боярин.

—    Не слушай ты воевод, только что ушедших отсюда. Дани- ла-князь тщеславен, сын твой молод и горяч, брат твой, сам знаешь, против тебя мятежен — береги себя. Ты нам богом на счастье дан, ты не простой воин. Отца своего вспомни. Тоже так было: нашлись горячие головы — воеводы, батюшку твоего, вечная ему память, в суздальский бой втравили, а что вышло? С воевод— как с гусей вода, а батюшку татары заполонили и били смертным боем.

—    И еще великого князя Дмитрия вспомни,—заметил Още­ра, — не ушел бы он от Тохтамыша в Кострому, а бился бы с ним, как ему советовали, и не сносить бы ему головы. А он н голову со­хранил, и княжество.

—    Спасибо за совет, бояре.

Когда Ощера и Мамон вышли, Иван сказал дьяку Мамыреву:

—    А ты, Василий, немедля правь гонца в Донскую степь. Пусть ватага Сокола Сарай-Берке грабит, пусть разъезды ордынские ло­вит, пути меж ордой и Сараем пресекает. Пора, самое время. По­глядим, как Ахматыга зашевелит своим толстым задом, коли уз­нает, как его хатуни с разбойниками спят, его сундуки с награб­ленным трещат. А ты, Никитушка, снесись с нашим молодым послом у Менгли хана — пусть он намекнет сему Гирею, что не ме­шало бы и ему свою орду на Казимира двинуть. И нажива ему бу­дет, да и от меня большие поминки. А то, не дай бог, король поль­ский и литовский на помощь Ахмату бросится.

—    Снесусь, великий князь,— сказал Чурилов.— Гришку моего через Дон за товарами в Кафу пошлю, и все будет исполнено.

Дьяк Васька Мамырев, видя, что князь более к нему не обра­щается, вышел. Иван Васильевич расстегнул застежку на плече, сбросил корзно на лавку, снял меч, положил его поперек кресла. Сам сел за стол, на лавку, облокотись, подпер руками подбородок и долго глядел на Чурилова усталым взглядом.

— Мудрая у тебя, Никитушка, голова, бывал ты всюду, мно­

го знаешь — скажи мне: прав ли я в своих думах и деяниях? И по­нимаешь ли ты, чего я хочу?

—      Один бог твои помыслы знает, Иван Васильевич.

—      Тяжко мне, мыслями не с кем поделиться. Не верю никому... сыну своему не верю. Вот ты слышал бояр: советы мне давали. Ты думаешь, ради меня? Нет, ради себя. Ежели я в сече или в поло­не загину, кто им за ихнюю солонину и просо расчет даст? Никто. Вот они меня и жалеют. А на отчизну, на народ им наплевать. Сын мой в душе меня трусом чтет... А ему что надобно? Ему славу рат­ную давай, ему лавры князя Дмитрия Донского спать не дают. А того, глупец, не понимает: Куликовская битва не умом, а кровью выиграна. Еще слабее, бескровнее Русь после этой битвы стала. А я этого не хочу. Боле двадцати лет я ночей не досыпаю, не до­едаю, не допиваю — отчину свою креплю, правдой и неправдой во единое государство собираю. Двадцать лет вокруг Орды пустоту делаю, подпорки со всех боков у нее вышибаю — не ради же того, чтобы в нашей крови ее утопить. Наше одоление сейчас, Ники­тушка, не в сечах, а в том, чтобы Орду Ахматову до зимы на на­ших рубежах продержать. А тогда гибель ей, а нам бескровная победа. И я сии замыслы свои выдержу, Никитушка. Пусть меня трусом чтут, пусть анафеме отцы святые предадут, пусть мать проклянет — выдержу. И Орду одолею, и сам сильнее прежнего на своих рубежах стану. Людишки мои целы будут, и иго ордынское стряхну. И вольной станет земля, и многолюдной. Ты думаешь, даром султан турецкий сюда Авилляра-пашу посылал? У него дав­но слюнки при виде нашей земли текут. Изойдем мы кровью в бит­ве с Ахматом — все содеянное мной нарушится. И договор шерт- ный с Гиреем, и ханов, наших доброхотов, из Казани вышвырнут, и поганые голову поднимут. И Литва... И попадем мы в более страшную неволю, нежели ордынская. Ан нет, не бывать тому! Я в рогожу грязную расстелюсь, а ордынцев до зимы на Угре про­держу.

—      Спасибо тебе, князь, за великую любовь ко мне,— растро­ганно произнес Чурилов.— Ты, я чаю, подушке своей этих помыс­лов не доверял, а мне доверил. Чем заслужил я это, княже?

—      Бескорыстием своим. Живя среди чужеземцев, ты всегда ро­дине предан был и теперь ей служишь честно. Сколь давно ты мне помогаешь, а маковой росинки у меня не спрашивал. Другой бы давно на твоем месте сан боярский выпросил, а ты как был куп- цом-сурожанином, так и до се им остался. Но видит бог: не оста­нется служба твоя втуне. Видит бог.

—      Что дальше будем делать, княже?

—      В Москву поедем. Ты снаряжай сына в Кафу. Я казански­ми делами займусь: надо, чтобы в сей год Казань нам не мешала.

Путь орды на Утру был трудным и медленным. Прежние доро­ги на Москву были привычны, протоптаны и дедами ордынскими, и прадедами. По всему пути татары грабили деревни и города, в них кормились и одевались. Теперь же дороги пошли неизведан­ные, переправ через большие и малые реки было множество. Да и не в том была беда: как только вышла орда на Волхов, так сразу пошли земли верховских княжеств. А они попеременно были то во владении Литвы, то во владении Москвы. В этих землях грабить села и города нельзя: можно навлечь гнев Литвы. А с Литвой ссо­риться хану Ахмату и вовсе не с руки. И пришлось ордынцам под­тягивать кушаки. А правый берег Угры и вовсе на литовских вла­дениях, там хворост для костра и то без спросу не возьмешь. Пришлось посылать отряды на рязанские земли, чтобы промыс­лить кое-какое пропитание. Запасных лошадей закололи на мясо.

На берега Угры хан пришел только в начале октября. Видит: переправы отняты, перевозы разрушены. На другом берегу тыся­чи костров дымят — русской рати там видимо-невидимо.

Рассвирепел хан, Сардара за плохой совет велел мучительно задушить. Правда, на другой день раздумал, но было уже поздно: подручные Кучука повеление хана исполнили незамедлительно.

—      Что будем делать, могучий? — спросил Кучук хана, когда они вышли на берег.

—      Два верблюда в одной упряжке не ходят,— сказал хан. А это означало: готовь, сераскир, войско к переправе.