Чеслав же, движимый живым интересом, не выдержал и порывисто спросил:

— А далее?

Мара покачала утвердительно головой, давая понять, что будет и продолжение, и вскоре, судорожно сглотнув пересохшим горлом, заговорила вновь:

— Жреца, а вернее, то немногое, что от него осталось, вознесли на погребальный костер, и отправился он, как и подобает, к пращурам нашим. А обо мне заговорили в округе, что моя вина в той гибели есть. Мол, сглазила я жреца нашего. Со злой силой позналась! И поняла я, что любый проговорился о моих ведениях и о предсказании страшном. Народ после того меня сторониться стал, с опас­кой обходить. А совсем скоро жрецы в открытую обо мне как о несущей зло соплеменникам заговорили. А после со­брали совет родов да племени и порешили изгнать меня из городища в лес дикий. Хорошо хоть так, а то ведь и сжечь хотели некоторые ретивые. И ладо мой в свидетелях там был — о моих прегрешениях повествовал. Дороже меня ему служение Великим оказалось. Так и изгнали... — И вдруг бесстрастное лицо ее исказилось горькой усмеш­кой, больше схожей на результат боли, а губы торопливо прошептали: — Колобором того молодца звали.

Чеслав безмолвно смотрел на старую ведунью, которая поникла, утомленная воспоминаниями, и все пытался рассмотреть в ее испещренном временем и морщинами лице когда-то младую деву, что любила и была так жесто­ко предана. Проникшись красноречивым и пронизанным горькой страстью рассказом Мары, он будто сам все про­исшедшее так давно, что мало кто из тех и дожил до сего времени, увидел наживо: и пронзенного молнией волхва, и судилище тогда еще цветущей девы на совете племени, и изгнание ее в дебри лесные. Так вот, оказывается, в чем тайна Мары, о которой все шепчутся, а толком никто ни­чего не знает! Да и откуда им знать было? А ему она пове­дала... И вот откуда вражда давняя между ней и волхвом верховным свой исток имеет! Только к чему она все это ведала ему, Чеславу? Уж не к тому ли, о чем и он думает?

Но спрашивать не стал. Знал — сама скажет.

Внезапно Мара, которая во время своего непростого повествования не обращала, казалось, на присутствие Чеслава никакого внимания, отыскала юношу глазами, и, как ему показалось, взгляд ее потеплел.

— Я в этой хате была последний раз, когда тебя из чрева матери вырезала. И жизнь не она одна тебе дала, а можно сказать, и я. А иначе ушел бы ты с ней не родившись. А по­тому и дорог ты мне больше других на этом свете. И пекусь о тебе, что о родном. И повторю тебе еще раз: не ходи туда, куда намерился! — Она устало прикрыла ладонями глаза и, утерев их, все такие же сухие, проговорила тихо: — Видела я что-то во сне... Да вот толком объяснить не могу! — От досады Мара ударила ладонями по столу. — Отчего-то все, что связано с тобой, неясно вижу. Наверное, потому как привязана к тебе и не могу холодным разумом постичь... А в этот раз и вовсе прервалось видение, чего раньше поч­ти не бывало, — страх меня за тебя взял. Раньше сама тебя на поиск нелюдя сподобила, а теперь вот отговариваю. Не знаю, что ты замыслил, Чеслав — сын Велимира, лишь на­чало твоего пути во сне видела, однако прошу, молю: не хо­ди туда, не делай то, что задумал! Давно никого ни о чем не просила, не молила даже тогда на совете, когда меня изгнать порешили, а сейчас тебя, сынок, молю: откажись от затеи! Чую, всем нутром и разумом многоопытным чую: зло губи­тельное на том пути для смертного стоит. Тень та черная, что за тобой охотится, почище любого зверя будет. Обе­щай, что не ступишь больше на ту тропу гиблую, Чеслав!

Мара какое-то время смотрела на упрямо молчавшего и не поднимавшего на нее глаза парня, а потом, тяжело вздохнув, встала и пошла к выходу.

— Я сам волк-охотник! И мы еще посмотрим, кто кому дичью станет и кто кому горло перегрызет! — неожидан­но встрепенувшись, вскочил и огрызнулся не хуже моло­дого волка Чеслав.

Мудрая старуха на то лишь усмехнулась с грустью и неж­ностью, отчего даже и морщин на ее лице поубавилось. Че­слав под чарами той нежности медленно сел на место. Но тут же лицо ведуньи стало суровым, а голос требовательным:

— Не упрямься, парень! Тебе еще жить да жить. Что до жреца... Ничего больше не скажу, потому как не ведаю, сам думай. Однако Великие отчего-то так и не открыли мне лик тени той. Не знаю отчего: то ли не время, то ли не мне должны открыть, а может, и потому, что его пре­данность мудрость их застила?

Сказав это, старуха решительно переступила порог, и далее слышны были лишь ее удаляющиеся шаги.

Чеслав какое-то время сидел неподвижно, все еще слы­ша, нет, не звук шагов, а эхо последних слов старой Мары и обдумывая их. Ох и дерзки те слова были, да и бес­страшны! Самим богам Великим упрек в них был!

А после, понукаемый живым интересом, молодой охот­ник внезапно сорвался с места и приник глазами к окон­нице, выходящей на центр городища, через который долж­на была проследовать знахарка, чтобы попасть к воротам.

Он видел, как седовласая женщина с высоко поднятой головой, открыто и уверенно шествовала по селению.

Нет, это шла не изгнанница, которая, гонимая страхом, не должна была бы и мысли допускать нарушить запрет, наложенный на нее издавна. Шла женщина, выстоявшая среди жестоких бурь и испытаний, что не под силу и мно­гим из достойных мужей будет. А на пути Мары виднел­ся все прибывающий народ, уже прознавший о ее внезап­ном появлении и влекомый теперь сюда любопытством. Люд, пораженный новостью, что отшельница посмела явиться в селение, замирал чуть в отдалении, не зная, как реагировать на столь явную дерзость. И что удивитель­но: никто из них и рта не решался открыть, шага в ее сто­рону ступить, то ли пораженный смелостью Мары, то ли из боязни, молвой знахарке приписываемой, что худое наслать на обидчика может. Так и удалилась она из пре­небрегшего ею городища — изгнанная соплеменниками, но не сломленная, не павшая духом.

Отгремела, отшумела неистовая битва двух стихий, двух братьев Сварожичей, богов Великих, властвующих над их краем и миром смертных, грозы и солнца — Перуна грозного и Даждьбога-батюшки. И как это было уже не­исчислимо многократно, после разрушительного воителя Перуна, в гневе, а может, и в дикой радости пронесшего­ся по округе, опять возвластвовал на небесном небосво­де Даждьбог-созидатель. Откуда-то издалека доносились еще отголоски грома, похожие на хриплый голос отсту­пающего Перуна, грозящего вернуться, но это были лишь пустые угрозы уходящего с поля битвы.

Омытый грозовым ливнем лес под горячими лучами вновь выглянувшего из-за оскудевших туч солнца быстро терял приобретенную было прохладу, наполняясь от ис­парения лесных запахов влажным густым духом, обвола­кивая и дурманя.

Но этот размаривающий дух вовсе не брал следовав­шего по тропе Чеслава. Сосредоточенный на своих раз­мышлениях, он не спешил ни шагом, ни помыслами, на ходу тщательно обдумывая, что именно сказать, а о чем следует умолчать там, куда он шел. Ни запреты Сбыслава, ни предупреждения и мольбы Мары не заставили его изменить своего решения довести начатое дело до конца.

Он был почти уверен, что знает причину, по которой сгинули чужаки, да и остальные соплеменники. Вот толь­ко не знал пока, кто именно был тем нелюдем, что посеял эти смерти. А чтобы выявить его и заставить открыться, решился юноша на рискованный задум. И сделать это он собирался, не обращая внимания на то, будут Великие на его стороне или нет. И зарок себе такой непростой дал. А иначе не Чеслав он будет, достойный сын Велимира и хранитель своего рода и крови.

Вот уже завиднелась и та сторона, куда он стремил­ся, — стрела при хорошем лучнике легко долетит. Как и каждый из их лесного племени, он часто приходил к этому месту, но впервые шел сюда с такой целью. Внутри, при всей его уверенности, нет-нет да и вздрогнет что-то, какая-то жилка сомнения: «А вдруг я ошибаюсь? Вдруг все совсем не так?» И тут же Чеслав успокаивал себя мыслью, что даже если и не так, как он себе намыслил, то сле­дует убедиться в этом воочию.