В городе все было настолько пропитано католицизмом, что даже некатолики становились здесь немного католиками. В отличие от моей жены, в юности я так и не узнал, что люди могут различаться по вере, вопрос вероисповедания передо мною вообще не стоял. Я рос в плотном ритме католической гармонии старого города, на фоне красивого холмистого ландшафта с рекой Маас на заднем плане.

Так что для меня представляется вполне естественным, что все в моей семье – католики, и не только я, моя жена и родители, но и все вокруг: наши дедушки и бабушки, тетушки и дядюшки, племянники и племянницы. Всех их я тоже знаю, поскольку раньше попеременно гостил у них летом. Что ни говорите, но религиозная общность крепко спаивает семью, и, конечно же, мы будем крестить нашего ребенка в католической вере. Я – старший в моем поколении, а теперь мы сами родили ребенка, который станет старшим в своем поколении. Мы с женой перебираем имена членов наших семей – может, среди них найдется красивое имя для нашего сына или дочери. Останавливаемся на имени моего отца: его зовут Джон. Инициалы моего отца – Дж. С., и Риа спрашивает меня, что означает вторая буква.

– Вторая буква означает Самюэл, – отвечаю я.

– Красивое имя, звучит по-еврейски, – говорит моя жена.

И мы продолжаем ломать голову над именем нашего ребенка дальше, не останавливаясь на Самюэле. Наши друзья дают детям еврейские имена – Юдифь, Сара, Иов, и вовсе не потому, что сами они евреи, просто эти имена кажутся им благозвучными. Если нашим первым ребенком будет девочка, мы назовем ее Мирой Барбарой, решаем мы. Так оно и выходит.

Но семь лет спустя происходит некое, на первый взгляд, незначительное событие, после которого имя “Самюэл” впервые начинает вызывать у нас вопросы. Я праздную свое тридцатипятилетие. В гости ко мне приезжают родители и друзья. Но почему-то в этот день все идет наперекосяк. Ни с того ни с сего все вдруг начинают обсуждать ситуацию с Палестиной. Один из моих друзей числится членом Нидерландского палестинского комитета, он даже навещал в свое время палестинского лидера Арафата, находившегося в тот момент в изгнании. Осуждая политику Израиля, мой друг очень распаляется, называет действия израильтян преступными и приравнивает сионизм к расизму. Мой отец тихо сидит рядом со мной, но внезапно у него открывается сильнейшее кровотечение из носа. Отец быстро выхватывает из кармана носовой платок, выскакивает из-за стола и идет прилечь на второй этаж. И только когда все гости расходятся, он с извинениями спускается вниз.

На следующий день, когда мы с женой обсуждаем вчерашнюю вечеринку, Риа вдруг замечает:

– Досадно, что такое случилось с твоим отцом. А ты не обратил внимания, что кровь из носа у него пошла ровно в тот момент, когда за столом заговорили о сионизме? Может, это для него болезненная тема? Второе имя твоего отца – Самюэл, а вдруг у него есть еврейская кровь?

– Сомневаюсь, – пожимаю плечами я. – Именно он всегда настаивал, чтобы я не забывал ходить в церковь. Все у нас в семье – католики, и первое имя моего отца – все-таки Джон, а уж потом Самюэл. И ты сама знаешь, что у меня тоже иногда безо всякой видимой причины из носа льет кровь. К тому же о чем-то таком он наверняка рассказал бы мне сам.

Некоторое время мы пытаемся отыскать нестыковки в родословной моего отца. Насколько я знаю, его родители, которые давно уже умерли, не имели еврейских имен, а мать в девичестве носила фамилию Филипс. И вроде бы владельцы заводов “Филипс” были христианами. Про сестру моего отца – тетушку Розу – я не знаю ровным счетом ничего, кроме того, что она живет в Швеции. Помню, когда я был ребенком, тетушка приезжала к нам, но больше в нашей жизни она никакой роли не играла… Мы так и не находим еврейского следа в прошлом моей семьи, да, честно говоря, для меня это не так уж и важно. Меня никогда не волновало мое происхождение, и я был равнодушен к вопросам самоидентичности. Разве что в пятилетнем возрасте, когда я узнал, что все мои братья и сестры рождались дома, а я – в роддоме. Ага, значит, я – приемный ребенок, своими детскими мозгами сообразил я и в следующий миг подумал о своих будто бы приемных родителях: “Вот ведь благородные люди, я должен им быть благодарен!” Но через несколько дней я уже напрочь забыл о благодарности, поскольку благодарность до крайности утомляет пятилетнего ребенка. Как ни в чем не бывало я продолжал играть с соседским мальчишкой и ловить тритонов, а мысли о том, что на самом деле я – приемный ребенок, куда-то сами собой улетучились.

Важно уметь настраиваться на обстоятельства и людей вокруг тебя, учили меня родители. Важно научиться жить с ними в согласии. При таком воспитании – несмотря на мою природную любознательность – поиски самоидентичности, а соответственно и своих родовых корней, обошли меня стороной. И я не считал себя обделенным.

Май 1940 года. Я уже три недели не работаю в танцевальной школе, когда на Нидерланды нападают немцы. Королева сбежала в Англию[17]. Я считаю это проявлением трусости и предательством по отношению к оставшимся в стране голландцам. К тому же она замужем за немцем[18], который симпатизирует национал-социализму, а его семья принимает участие во всем этом безобразии. Почему она сбежала? Неужели деньги для нее важнее собственного народа?

Теперь, когда война разразилась, ни у кого ни на что не остается времени, каждого голландца интересует только его собственная судьба. Все слишком заняты собой. С приходом немцев наступает тот самый новый порядок, о котором столь часто говорили Маринус с Лео. Меня все это очень волнует, я слишком хорошо помню, как собирались решать еврейский вопрос. Ведь это все были идеи немцев. Они теперь хозяйничают в стране, и многие голландцы разделяют их идеи о новом порядке. Лично за себя я не боюсь. Я точно найду пути для спасения, а вот моим родителям может прийтись несладко.

Ко мне забегает взволнованный Кейс. Он сообщает, что его призывают на военную службу, и просит меня сберечь для него кое-какие ценные вещи. Через несколько дней он уже говорит, что ни на какую службу ему не нужно, поскольку он абсолютно незаменим в отеле “Лоэнгрин”. После того как немцы занимают Ден-Бос, быстро восстанавливается обычная жизнь. Кейс, в совершенстве владеющий немецким, с нацистами накоротке. Он рассказывает им, что долго работал во Франкфурте и там примкнул к Auslandische Hitler Jugend. В первый же день оккупации он раскладывает по столам гостей меню на немецком. Отель “Лоэнгрин” становится в городе Wehrmachtsheim[19].

Пока я не жила дома, мой братишка Джон превратился в полноценного брата. Ему уже девятнадцать. До начала войны его призвали в армию и мобилизовали. Когда немцы нападают на страну, он лежит в наспех вырытом окопе в Гааге, сперва в Бинненхофе[20], потом у входа в Правительственную типографию. Теперь-то ему точно придется столкнуться с оккупировавшими Нидерланды немцами. Надеюсь, что с ним ничего не случится. Может, ему повезет. Ходят слухи, что в ходе тяжелых боев немцы остановлены у линии Греббе и еще не дошли до Гааги. Позже брат расскажет мне, что в самом начале в Гааге было довольно тихо, однако с ним самим в те дни чуть не случилась беда. Когда он стоял на посту возле здания Правительственной типографии, из окна дома напротив вдруг кто-то в него выстрелил. Разглядеть стрелявшего не удалось, а немцев в городе еще не было. Скорее всего, в брата стрелял голландец. Вероятно, член НСД. Брат родился в рубашке, потому что пуля лишь сбила очки с его носа. Сантиметр в сторону – и эта пуля была бы смертельной. Брат спрятался в портике. Только когда наступила темнота, он смог покинуть свое убежище. Что же это за страна, возникает у меня вопрос, где соотечественники стреляют в тебя, когда ты защищаешь их от нападающих немцев? Сейчас не время философствовать на эту тему, но от этого ситуация не становится менее шокирующей.