— Но вас же арестуют за нелегальный въезд. Могут убить при переходе границы.

Нестеренко спокойно качает головой:

— Знаю. Пусть арестовывают, убивают. У меня нет другого выхода. Вас же я прошу, если можете, дать мне это удостоверение.

Загайкевич изучающе, с острым интересом смотрит на Нестеренко. Потом напряжённо о чём-то думает. Глаза Сони мягко и тепло прикасаются к лицу лже-Гунявого.

Вдруг Загайкевич ошарашивает:

— А со мной вы согласились бы поехать?

— Как это?

— Ну, так. Я берусь перевести вас через границу легально. Но вы дадите слово, что сами отправитесь туда, где совершили преступлений, и предстанете перед судом. Не бойтесь. Если всё было так, как вы говорите, я даю вам слово, что вас оправдают. Только прежде мы заедем в Москву и вы выступите со своим признанием по делу золотых залежей. Хорошо?

Нестеренко подозрительно посматривает на Загайкевича. Тот устало и грустно улыбается:

— Не верите? Чекист заманивает, чтобы расстрелять там? Эх, публика, публика! Скучно с вами до безумия. Ну, как хотите.

Нет, Нестеренко уже верит, но…

— Я согласен и верю вам… Только… я еду не один. Со мной хочет ехать ещё один человек. Вы знаете его: Ольга Ивановна.

— Кто?!!

Тут Загайкевич окончательно теряет власть над собой. Он откровенно и радостно удивлён:

— Ольга Ивановна? Антонюк? Она сама вам это сказала?

— Сама.

— Почему? Каким образом вы с нею об этом говорили?

Нестеренко опускает глаза. И Загайкевич вдруг всё понимает. И тот,

прежний разговор о чекистах, и кто эти «другие люди», которые охотились за Гунявым, и это «ещё и как», и всё, всё, что было неясно. Он сразу гаснет и совсем тоскливо щурит глаза.

— В конце концов, это не важно. Разумеется, ещё с одним человеком… труднее. Но, я думаю, можно будет провести вас обоих. Только я еду скоро. Через несколько дней. Сможете?

— Думаю, что сможем.

Загайкевич поворачивается к Соне. Она в тихой задумчивости, не мигая, глядит куда-то за оконную портьеру.

— Товарищ, мы едем через три дня… Слышите, товарищ?

Соня вздрагивает и быстро поворачивается к нему:

— Хорошо. Охотно.

— Ничего не имеете против двух компаньонов?

Соня бледно улыбается:

— Что я могу иметь против? Это их дело. Ведь они поедут с чекистами.

Правда, господин… как вас теперь? Нестеренко, что ли? Не боитесь? А золото ваше?

Нестеренко смотрит на неё добрыми, смешливыми глазами.

— С вами я ничего не боюсь. А золото моё в нас самих и там… дома.

Загайкевич резко поднимается, хватается за голову, сжимает виски.

— Фу! Вот так так! Вот бред! Ха! Вы правы, Нестеренко: золото и нас самих и там, дома! И действительно, ничего не бойтесь. Мы не святые и тоже делаем ошибки. Но себя по головке за ошибки не гладим. Не погладим и за это золото. Но мы его всё-таки найдём! Вы правы! А Ольге Ивановне скажите, что я буду чрезвычайно рад, что… о, да вот и она сама, как нарочно!

В салон быстро входит Леся. Волосы гладко причёсаны, видны даже мокрые блестящие полоски. Фиолетовые глаза охватывают все лица сразу и с тревогой останавливаются на Нестеренко.

Он встаёт, идёт ей навстречу, громко говоря:

— Ольга Ивановна, всё прекрасно! Нас с вами господин Загайкевич и госпожа Кузнецова берут с собой. Мы легально поедем на Украину, Им всё известно.

Загайкевич с привычной галантностью кланяется Лесе и подаёт руку.

— Совершенно справедливо: теперь известно всё. И всё понятно. Даже разговор с вами, который так меня поразил. Знаете, какой?

Леся лукаво качает головой.

— Знаю. Но я тогда не знала, кто вы.

— Тем ценней это для меня. И потому я с искренней радостью возьму вас с собой. Мы станем там вместе добывать настоящее золото. Идёт?

А в глазах его такая добрая грусть и такой он в эту минуту свой и простой, что она краснеет и крепко-крепко пожимает протянутую руку.

Глухо гремит, гудит, звенит Париж за окном. А в тех самых бразильских пампасах или лампасах — тишина степей, однообразие дней, бесконечность, исчезновение. Ну, чистейшее безумие.

Крук тяжело встаёт, ходит по кабинету. Шея Нины, склонившаяся к машинке, такая вкусная и молодая, тугая и нежная. Бросить разве к чёрту всякие Бразилии, бросить к чёрту эту навязчивую идею, взять без колебаний эту шейку и купить её? Да прожить с нею пять — десять лет так, чтоб хватило на пятьдесят! А тогда кончить сразу тем, чем он хочет кончить в бразильских лесах через десятки лет. И наплевать на всякие там дурацкие сантименты. Да десятки тысяч людей в одном только Париже ежедневно, ежечасно на основании закона совершают то же воровство, какое он совершил однажды. Их чтят, им завидуют, с ними считаются, их выбирают в законодатели. Они сами уважают себя и гордятся собой. И хватают радости жизни откровенно, смело, на законном основании. А если б им сказать о его намерении и чем оно вызвано, они посчитали бы его психически больным человеком. Даже не рассердились бы, а деловито позвали психиатра.

— Мадемуазель Нина!

Нина стремительно оборачивается на необычный голос патрона. Он весело, с незнакомым блеском в глазах — не то с вызовом, не то с насмешкой — смотрит на неё.

— Мадемуазель Нина, а мой приятель отказался-таки от своей глупой Бразилии!

Нина холодно, изучающе меряет его взглядом с головы до ног: странно, каким образом это радостное известие свалилось на него прямо в кабинете. Всего несколько минут он сидел с обычным мрачным видом, и вдруг — на тебе.

— Серьёзно. И женится на своей девушке. Она, разумеется, его не любит. Он это знает. Но он покупает её.

На мгновение Крук пугается этих слов, хочет остановить себя, он ведь собирался сказать ей совсем не это. Но какой-то бес словно вселился в него и выталкивает совершенно другие слова.

Нина презрительно пожимает плечами.

— Что ж, вы можете радоваться.

— И радуюсь, как видите. Наконец умный, человеческий, просто европейский поступок. Вообще-то, мадемуазель, любовь — вещь весьма сомнительная. Да ещё у молоденькой девочки к человеку, который почти вдвое старше её. Ну, что ж, поживут лет десять, а там… Она найдёт себе более молодого. Но зато как поживут! Не то, что в бразильских лампасах, на хуторе, в диких тропиках, в милом обществе скорпионов, гадюк и лихорадок. Идиот же он был! И уже, знаете ли, покупает виллу под Парижем. Женщине дороже всего наряды и драгоценности. Музыка, театры, рестораны, дансинги, толпы поклонников. Путешествия, экскурсии; авантюры! Вот это жизнь! Это нормально, разумно и справедливо!

Нина недоверчиво смотрит на Крука.

— Правда же, мадемуазель Нина? По совести? Как вы думаете? Ну, согласитесь же, что это идиотизм, безумие, психическая болезнь — эта идея Бразилии, занавесочек на окнах, коровок, добропорядочной молодой жёнушки с ребёночком на руках, какой-то новой жизни. Ну, правда же, мадемуазель? Ну, представьте себя на месте этой девушки. Что бы вы избрали? Жизнь в Париже, в Европе, культуру, роскошь или какие-то дикие лампасы или пампасы, чёрт их там знает. А? Погодите, я объясню конкретнее. Представьте себе, что я, ну, вот я, что это у меня такая симпатичная идейка и я влюблён в вас, люблю вас. Представьте только на минутку. И вот делаю вам предложение: Париж, культура, вилла, авто и всё такое прочее. Или: Бразилия, лампасы, труд в поте лица, скорпионы, гадюки и прочая идиллия. Что выберете? А?

Крук видит, как смуглые щёки Нины и шея горячо краснеют. Она странно смотрит ему в лицо и вдруг гневно, резко отворачивается к машинке. Поражённый Крук шагает к ней.

— Мадемуазель! В чём дело? Вы обиделись?

И нетерпеливо, с досадой оглядывается. Какой-то наглец без стука открывает дверь и входит в кабинет. Ну вот, чёрт принёс Финкеля именно в эту минуту!

Но досада Крука сразу оседает, вид Финкеля — хуже не бывает: какой-то весь сгорбленный, раздавленный, мятый. Круглые птичьи глаза осоловело, апатично застыли, уголки рта опущены вниз, рука едва держит знаменитый импозантный портфель, ноги передвигаются разбито, по-стариковски.