— Прошу обратить внимание: даже фотографии! Это вообще чрезвычайный случай, чтобы большевики печатали такие вещи о своих сотрудниках да ещё и с приложением фотографий. Фотографии, правда, вышли, как видите, малость нечётко. Но характеристические черты всё же есть. И, если посмотреть на живой оригинал, сразу можно сказать, тот это человек или нет. Увидев Гунявого, вы не станете утверждать, что это не он.

Крук внимательно, долго всматривается в стёртые лица чекистов, такие простые и невинные.

— Чем же вы объясняете такую чрезвычайность?

Наум Абрамович осторожно берёт из рук Крука вырезку и так же осторожно кладёт себе под локоть.

— Чем? Только тем, что Гунявый и Куля украли бумаги о золоте. Вот потому и «по возможности живыми». Чтоб выдрать у них эти бумаги.

— Подождите, Гунявый… Это не тот, что был одно время известен своей жестокостью?

— Тот самый! Разумеется!

— Гм. Но в извещении нет ни слова о бумагах.

— Э, Прокоп Панасович, вы уже считаете большевиков последними идиотами. Как же можно широко разглашать такое?

— Ну а всё-таки где доказательства, что это именно они убили учёного? И что он обнаружил эти залежи? И что у них эти бумаги?

Финкель согласно, спокойно кивает и молча подаёт Круку узенькую полоску пожелтевшей бумаги, исписанную старыми ржавыми чернилами.

— Прошу сначала сравнить дату этого письма с датой вырезки.

Наум Абрамович вытаскивает из-под локтя вырезку и показывает пальцем на неё, потом на письмо.

— Как видите, оно написано за две недели до извещения. Письмо это отправил украинцу эмигранту один близкий приятель учёного. Теперь читайте. Всё письмо читать не стоит, только то, что обведено красным карандашом.

Крук, однако, быстро пробегает глазами всё послание:

«Вас там, как и всех нас здесь, поразит смерть М. П. Кублицкого… Столетиями Россия грабила, уничтожала нас, украла само наше имя и спрятала от всего мира… Столетиями она нас… и вся русская демократия… теперь вроде бы… социализм… М. П. Кублицкий сделал невероятное открытие огромных залежей на Украине… Известный чекист Гунявый арестовал Кублицкого со всей семьёй, забрал все бумаги и следующей же ночью расстрелял всех Кублицких. Теперь бумаги в Чека…»

Дальше обрамление из красного карандаша.

Крук медленно складывает листок и подаёт Финкелю.

— Интересно. А каковы доказательства того, что эти бумаги теперь действительно у Гунявого? Видел ли кто-нибудь самого Гунявого и эти бумаги?

Финкель по-прежнему бережно прячет письмо в вырезку и вежливо улыбается.

— Прокоп Панасович, я уже три года слежу за каждым шагом Гунявого. Финкель — дурак: если что-нибудь втемяшится ему в голову, ради этого дела продаст последние штаны. Оно уже стоит мне пять тысяч долларов! Прошу вас. Во всех городах Европы, где жил этот тип, у меня своя агентура. Вы думаете, кто-нибудь просто так, ради моей прекрасной лысины станет ездить за этим субъектом? Ему, мерзавцу, хорошо: у него награбленные деньги и бриллианты. А где возьму бриллианты я? И при этом гоняюсь! Гоняюсь и в конце концов поймаю. Если Крук не захочет гоняться вместе со мной, поищу других желающих. На эту дичь охотники найдутся. Ого! Она миллиардами пахнет.

— Значит, вы уверены, что бумаги у Гунявого?

— Как в том, что моя голова лысая.

— Их видел кто-нибудь из ваших агентов?

Финкель пожимает плечами.

— Скажите, Прокоп Панасович: чтобы быть уверенным, что на той или иной планете есть золото, или радий, или йод, непременно надо полететь на эту планету и посмотреть? Человеческий разум способен, не видя глазами, знать что-то наверняка. Спектральный анализ для планет, а психологический для людей. Ни мои агенты, ни я этих бумаг не видели. Но я вам с точностью до одной тысячной доли скажу, где они каждый раз спрятаны у Гунявого, как он дрожит за них. Для меня этого пока достаточно. Если же мы с ним найдём его товарища — а я его тоже ищу! — тогда мой анализ подтвердится с той же абсолютной научной точностью, что и спектральный. Так вот. Прокоп Панасович, теперь вы знаете существо дела. Как человек государственного и большого финансового ума (Прокоп Панасович незаметно, но остро бросает взгляд на Финкеля, но на горбоносом лице ни тени намёка на «финансовые операции» бывшего члена миссии украинского правительства)… как человек творческой интуиции, размаха и смелости, вы сразу же поняли всю огромную, грандиозную значимость этого дела. Представьте только, мы узнаем о местонахождении золотых россыпей. А? Что, кружится головка?

— Да, конечно, если…

— Что: Франция, Англия, вся Европа, да и сама Америка не захотят иметь честь быть нашими компаньонами? Нет? Ха! Да что такое ваш банк и тысячи таких, как он, рядом с этим делом? А?

Неожиданно у Крука возникает тот же томительный голод и сдавленность в груди, как тогда, когда впервые наметилась возможность стать обладателем правительственных денег. И он уже чувствует подсознательно, что. несмотря на всю его фантастичность и зыбкость, ни за что не оставит этого дела. Ни за что!

Поэтому он как можно равнодушнее, потянувшись, зевает:

— Да, возможно, Европа и сама Америка захотели бы обрести такую честь, если б…

Крук останавливается, улыбаясь. А Наум Абрамович даже голову отворачивает в сторону — от удивления и желания получше расслышать, что это за «если б».

— Если б она не была такой… романтической.

Круглые глаза Финкеля становятся ещё круглее. Это дело романтическое? Да выпить вот эту чашку кофе — дело более романтическое, нежели это. И за кого же Прокоп Панасович держит его, Финкеля? За блягера[4]? За последнего идиота?

Наум Абрамович с решительным и холодным достоинством собирает все документы и складывает в портфель. А в груди уже ноет знакомая пустота, как бывало когда-то после проигранного в суде процесса. Снова, значит, сорвалось, снова искать какого-нибудь охотника дать сто тысяч, снова доказывать. А. чтоб этим охотникам было так же легко дышать, как ему их разыскивать!

— Ну, что ж, Прокоп Панасович, когда-нибудь пожалеете.

Крук улыбается, но от упрятанных в портфель документов голод становится ещё мучительнее.

— Что же вы обижаетесь, Наум Абрамович? Я ведь не Европа и не Америка. Для Европы и Америки это дело, может, и не подходит. Но я не сказал вам того же о себе. Элемент неопределённости, разумеется, есть, но риск в делах — словно рюмка аперитива перед обедом. Что ж. давайте ловить чекиста вместе.

Приятное тепло неожиданно наполняет всё существо Финкеля, будто он прямо с холода опустился в горячую ванну. Ф-фу!

— Это слова настоящего дельца! Вот теперь я узнаю Крука! Гарсон! По! Гарсон! Надо выпить магарыч!

— Подождите, Наум Абрамович. Давайте сначала покончим с делом.

— А, пожалуйста, охотно! Вы правы! Давайте!

— Прежде всего об условиях. Каково ваше участие, каково моё. других…

Тут Наум Абрамович снова серьёзнеет, а Крук становится не то сонным. не то равнодушным. Снова борьба набирает интенсивность. Перед разговором Наум Абрамович имел в виду выделить Круку за его сто тысяч лишь десять процентов от своей части. Но после ноющей пустоты, после наслаждения от горячей купели у него на десять процентов просто не хватает духу. Но и двадцать обижают Крука. Как. Финкель будет иметь восемьдесят, а он всего лишь двадцать? Да кто же финансирует дело? Где ж это слыхано, чтоб капитал получал такой мизерный процент?

— Однако, Прокоп Панасович. я сам тут капиталист, я сам уже вложил в это дело более ста тысяч франков. Я три года занимаюсь делом. Да и инициатива моя. Ну, чтоб долго не задерживаться на этом пункте, двадцать пять. Пусть будет не по-моему и не по-вашему. Конец!

Крук долго и молча думает, помешивая ложечкой в чашке.

— А зачем именно сто тысяч?

— На расходы. Прокоп Панасович. Например, я уже целую неделю держу в одном пансионе две комнаты. В них никто не живёт, а я должен платить.