Все ясно представили, всем сердцем почувствовали состояние невинного собрата, которому осталось несколько минут жизни под синим просторным небом. Все глянули на обреченного, несчастного джигита, у многих застыли тяжелые слезы на глазах, дрогнули сердца, гневно сошлись брови. Но на лице простодушного, ясного и тихого, как эта степь, джигита не дрогнул ни единый мускул, не появилось и тени испуга, отчаяния или сожаления. Он по-прежнему улыбался, безмятежно смотрел на могильно затихший строй солдат. Для него ничего не изменилось, ничего не произошло, все было, как прежде: и небо, и земля, и люди, и дома, и казарма… Зачем его убивать? Что он такое сделал? Ведь это — люди, как и он, с душой и сердцем, одни — родичи, другие — земляки, третьи — друзья, добрые приятели и знакомые…

Сотник вначале радовался, видя, что к нему попали деловые, способные и видные джигиты. Еще до формирования сотни он узнал, что Нурум — певец, смел, решителен да к тому еще и грамотен. Не раз он слышал, как высоким, чистым голосом пел Нурум и подыгрывал на домбре, иногда сотник вместе с джигитами одобрительно выкрикивал, поддерживая певца. Так было всего лишь несколько недель тому назад, когда еще только-только собирались со всей степи будущие солдаты. Потом, когда из новобранцев сформировали сотню, Жоламанов сразу назначил Нурума десятником — онбасы. Его приятель, кряжистый, своенравный Жолмукан, тоже с первого взгляда понравился сотнику. «Они вполне смогут держать в крепкой узде по десятку зеленых оборванцев», — решил он тогда про себя. Но когда сотня приступила к учениям, Жоламанов понял, что эти двое — совершенно разные люди. Нурум был послушен, но Жолмукан выказывал неукротимый вольный нрав. Окрики командира на него не действовали, наоборот, он еще больше дерзил.

Однажды Жоламанов решил приструнить десятника.

— Бараков, если вон тот твой джигит на сивой кобыле и дальше будет позорить сотню, я тебя посажу на гауптвахту! Почему не обучаешь как следует? — строго прикрикнул он.

Вместо обычного «Есть!» Жолмукан огрызнулся:

— Сам обучай, если тебе не терпится! А если не сможешь, отправляйся на гауптвахту!

От такого ответа кровь бросилась в лицо командира, но, увидев бычью шею Жолмукана, сотник обмяк, повернулся к другим онбасы. А про себя злобно подумал: «Дикий упрямец, не человек, шакал матерый: пальцем тронешь — за глотку ухватится». С тех пор сотник решил не связываться с «дикарем» Жолмуканом.

Командующий подозвал командира третьей сотни и приказал:

— Сотник Жоламанов, выдели десять солдат для исполнения приговора.

— Есть, ваше высокоблагородие, выделить десять солдат для исполнения приговора! — гаркнул Жоламанов, отдавая честь. Он повернул коня, примчался к своей сотне, взглянул на крутоплечего Жолмукана. «Этот не послушается», — мелькнуло у сотника, но все же он негромко приказал:

— Бараков, со своей десяткой приведешь в исполнение приговор суда!

Жолмукан заметил нерешительность сотника.

— Бараков пока еще не обучен проливать невинную кровь! — спокойно ответил он и, натянув поводья, вызывающе откинулся в седле.

«Я так и знал…» Сотник мельком взглянул на Нурума Жунусова, но Жолмукан, следивший за каждым движением сотника, точно кошка за мышкой, опередил:

— И Жунусов не пойдет. Тот улыбающийся долговязый — его родич. И не только Жунусов, и все джигиты не поднимут на него руку. А негодяя Аблаева хоть сейчас без приказа возьмем на мушку!

Жолмукан был внешне спокоен, но говорил сквозь зубы, от прежнего равнодушного тона не осталось и следа.

То ли сотник посчитал ответ Жолмукана вполне убедительным, то ли решил неудобным в такой ответственный момент вступать в пререкания, но только, ничего не ответив, он круто повернул коня и направился в другой конец сотни. Многие из джигитов не слышали ни приказа Жоламанова, ни ответа Жолмукана. Сотник повторил приказ рыжему онбасы на левом фланге, и его десятка вышла для исполнения приговора.

По длинному ряду в несколько сот джигитов пронеслась команда:

— Выше головы! Смир-рно!

Джигиты на конях смотрели вдаль, в глубину степи. Услышав команду, они затихли. Нурум, с особенной болью воспринимавший события на площади, заметил, что среди пятерых гражданских, направившихся к Каримгали, был и доктор Ихлас. Нурум не видел смертной казни, весьма туманно представлял, что такое суд, и потому ему показалось странным, неприличным участие доктора в этом кровавом деле. Он не знал, что доктор должен удостоверить смерть. «Неужели спесивый сын Шугула в черной шляпе и с золотым пенсне притащился сюда, чтобы поглазеть, как убьют несчастного сына бедняка Каипкожи?! Что за бессердечные, безжалостные люди! Зверье, любующееся смертью человека! Безбожники, отрешившиеся от доброты, человечности, от справедливости! Один нагло осуждает совершенно невинного простака, чтобы скрыть подлинного негодяя, другой приходит глазеть на смерть. У-у, стервятники! Слетелось, воронье, на падаль! — скрипел зубами Нурум, не отрывая взгляда от Ихласа. Но доктор не подошел к осужденному, а остановился чуть поодаль, возле председателя суда.

Нурум посмотрел на Каримгали. Возле него стоял полковой мулла Хаирша-кази в белой чалме и что-то говорил. О чем шла речь, Нурум не слышал, слишком далеко они стояли. «Наверно, заставил его читать имам…»— подумал Нурум. А Каримгали… Каримгали глядел на муллу и блаженно улыбался. Ему и дела нет до всего, что происходило вокруг. Такая, точно такая улыбка блуждала на его лице, когда с ним кто-либо разговаривал в ауле.

Нурум закрыл ладонями лицо, качнулся в седле. Мухортый конь под ним, будто стараясь удержать всадника, чуть расставил ноги, втянул брюхо и тяжело вздохнул.

Нурум вспомнил случай, происшедший летом на сенокосе.

… Тояш, Бекей, Нурум раньше других принялись косить высокий, сочный пырей в Шункырсае. Усердно поработав с самого утра, они к обеду пошли отдохнуть в тени зимовья. И тут заметили неуклюже шедшего к ним долговязого Каримгали. «Помочь нам собрался, но косой не владеет, копнить — еще рано, что же ему поручить?»— советовались косари. Кажется, Тояш сказал тогда: «Да вайте мы его отправим за харчами, а сами отдохнем здесь, чтобы зря не ходить в аул». Все согласились, уверенные, что Каримгали принесет из аула бурдюк айрана, и масло, и хлеб. «У тебя, Каримгали, наверное, от жажды в горле пересохло. На, выпей остатки айрана и отправляйся в аул за едой. Пусть это будет твоей помощью».

Каримгали согласно кивнул головой, не торопясь, вылил айран из бурдюка в деревянную большую чашу, одним глотком выпил «больше половины, взболтнул остаток на дне, выпил все, облизнулся и снова покосился на бурдюк. Все поняли, что он проголодался.

— Пей все, Каримгали, все равно сейчас за айраном пойдешь.

Каримгали выпил все и поднялся.

— Когда мне за едой идти? — спросил он.

— Хоть сейчас, — ответили косари.

Каримгали вскинул на плечи пустой бурдюк, собрался уходить, и тогда Нурум спросил, зачем он пришел к ним — помогать или просто от безделья?

Каримгали по своей привычке улыбнулся.

— Я пришел вам сказать, что умер человек по имени Каипкожа…

«О несчастный, — вздохнул Нурум, вспомнив, с каким беспечным видом сообщил он тогда о смерти отца. — Благодушное, неразумное дитя! Раскрылся перед негодяем-офицером и вот… сам себя угробил. Всю жизнь мыкал горе и ничего доброго так и не увидел, бедняга!..»

Нурум поднял голову. От грохота ружей, казалось, дрогнула вся долина, кони испуганно переступили ногами, насторожили уши, а некоторые тревожно заржали. Дружинники, впервые видевшие, как расстреливают человека, застыли, точно дикие козы; у кого-то невольно вырвалось: «О алла-а…» Там, где только сейчас стоял блаженно улыбавшийся Каримгали, густо всклубился серый дым и начал медленно оседать и рассеиваться, точно хвост пыли за арбой. В редком сероватом дыму Нурум ясно увидел крупное тело Каримгали: не в силах подняться, он странно пригнулся, приник к земле, словно опустился на колени молиться…