— Ей-богу, я не ошибся: стать тебе правой рукой хана. Скоро ты будешь всеми нами командовать. Слишком уж ты усердно изучаешь науку убивать людей, — снова съязвил Жолмукан, укладываясь спать.

Уже объявили отбой, но Нурум сидел на деревянной койке и сосредоточенно разбирал затвор винтовки.

— И с паршивой овцой надо уметь обходиться. На кой черт я буду тягать эту штучку, если не знаю каждую ее пружинку?! — ответил Нурум, щупая пальцем какой-то винтик.

— Ты говорил, что от скуки вступил в дружину, тебе и на самом деле, видать, скучно, — укоризненно покачал головой Жолмукан. — Лишь пустой человек может сам лезть в петлю.

— Чего ты все меня пилишь? Я же говорил тебе: лучше самому встать под курук, чем ждатть, пока насильно наденут на тебя узду. К чему без конца толковать об этом?

— Теперь не страшны ни курук, ни узда, когда сама петля затягивается на шее. Не веришь? Спроси у того рыжего, длинного парня. Сегодня к нему приехал родственник и такую весть привез, что лучше тебе не спрашивать, а мне не говорить.

— Что за весть, небо, что ли, на землю обрушилось?

— Хуже. Сама земля вот-вот на небо взлетит. Собственной пылинки не найдешь.

Нурум удивленно взглянул на Жолмукана. «Шутит, или в самом деле что-то произошло?» Жолмукан загадочно продолжал:

— Пора, пожалуй, припомнить мудрость предков казахов: пока еще в уме и здоров, найди свой край родной….

— Чего ты петляешь, мямлишь? Не можешь без загадок?

— Подойди-ка сюда, — шепнул Жолмукан. Нурум подсел к нему. — Тут многие уже весь день по углам шепчутся насчет прихода сюда мужиков из России…

— Что, красные пришли?

— Уральск окружили, говорят. Да пусть берут, мне-то какое дело? Только вот нас хотят погнать против них… под пули.

Нурум побледнел.

— Не врешь?

— Ни прибавить, ни убавить. Какой мне толк трепаться! Красные, говорят, ураганом налетели. Чтоб остановить их, выставляют нас всех: и русских, и казахов. Мы будем подсобной военной частью. Вот так-то, дружище…

Иногда и один человек может взбудоражить толпу.

Однажды утром подняли по тревоге всю Джамбейтинскую дружину. Новобранцы так и не успели привыкнуть к строгому порядку, и сейчас ханское войско, как и вначале, больше походило на разношерстную, крикливую толпу.

— Сотня! По правому флангу! — крикнул зычно Жола-манов. Все засуетились, затолкались, чей-то конь непослушно пятился назад, чей-то неудержимо вырывался вперед, а солдат на пегой кобыленке никак не мог поджать под ноги развевавшиеся полы шинели.

Сотник злился, ругался, спешил установить «железную дисциплину» до прихода высокого начальства.

— Онбасы Жунусов, приведи к порядку вон того, на пегой кобыленке, — взревел сотник.

— Он не мой, он Жолмукана! — ответил Нурум, выстраивая свою десятку,

— Я же тебе его отдал, он твой! — прокричал Жолмукан, сдвинув на затылок свой нелепый шлем. — Мои джигиты все в сборе.

— Ну если все, так этот дополнительный.

— Прекратить разговоры, Жунусов! — оборвал сотник.

— Есаул-ага, не я затеял этот разговор. Джигит на пегой кобыленке из десятки Жолмукана, — еще раз повторил Нурум.

— Жолмукан, посчитай свою десятку!

— В моей десятке — девять человек. Все на месте.

— Молчать! Что за десятка из девяти человек?! Безобразие!

— Растяпа, который не может справиться с конем, мне не нужен. Мне и девяти хватит, — отрезал Жолмукан.

Призвать к порядку онбасы было не так-то просто: дерзкий и острый на язык Жолмукан не боялся окриков сотника; об этом хорошо знали и джигиты и сам рассвирепевший Жоламанов. Поэтому сотник лишь гневно сверкнул глазами на непослушного Жолмукана и направился к бедному солдату, который наконец подобрал полы, застегнулся, но никак не мог поставить кобыленку в строй.

— Встань в ряд! — рявкнул Жоламанов и в сердцах огрел камчой кобыленку. Пегая рванулась, неуклюже лягнула и вклинилась в десятку Жолмукана.

— От этой паршивой кобыленки все равно не будет толку. Не могу же я ее, дуреху, под уздцы водить, — пробурчал Жолмукан.

— А ты не о пегой заботься, а смотри за джигитами, — поддел приятеля Нурум.

— Смотрю, смотрю, — отозвался Жолмукан. — Но ты мне лучше скажи, зачем нас построили? Строем на базар поведут, что ли? Или хотят бросить на помощь уральским казакам? Чтоб мы их от пуль заслоняли, да?

Он обращался к Нуруму, но сотник Жоламанов понял, что малоприятный вопрос предназначался ему.

— Бараков! Как строить войско и куда его направить — командир у солдата не спрашивает. Прекрати болтовню! — круто осадил его сотник. Голос его прозвучал недобро, и джигиты забеспокоились. Нурум насторожился, ожидая, что ответит сотнику Жолмукан.

— Но мы, кажется, не скот, чтобы нас гнали кому куда вздумается? Говори прямо: нас отправят в Теке или нет?

Опасение, что их отправят в Уральск и бросят в бой, всколыхнуло всех дружинников.

— Э, верно ведь не на базар поведут нас…

— Отправят нас щитом, а выйдем — толокном!

— Что толокно?! И кашей станешь…

— Э-э, друг, один мячик из пушки как бахнет над головой, все вокруг вверх дном опрокинет. А потом ни пылинки не найдешь ни от человека, ни от коня, ни от телеги!

— Упаси, аллах!

— Храни, аллах… — глухо загудели дружинники.

И дерзость Жолмукана, и унылый вид зеленых юнцов, охваченных страхом, не на шутку испугали Жоламанова. Но пресечь разговоры окриком он не решился, понимая, что руганью, криком таких джигитов, как Жолмукан, не устрашишь. Они достаточно сильны, могут постоять за себя, остры на язык, а при случае могут увлечь за собой и остальных. Жоламанов посчитал более целесообразным спокойно растолковать джигитам военные порядки.

— Куда и зачем вас поведут — такого разговора здесь не должно быть. Затевать подобные пререкания в строю, в торжественной обстановке, неуместно. Это раз. Во-вторых, сейчас сюда приедет сам командующий Белоус, он будет перед вами выступать. Мы выстроили вас, чтобы показать ему воинскую подготовку, выправку и дисциплину. Потом вы услышите решение военного суда о тех, кто изменил воинской присяге. Успокойтесь, не шумите, будьте примерными воинами.

Разволновавшиеся было всадники понуро опустили головы. Слова «приедет командующий», «объявит решение суда» невольно утихомирили их.

— Кто изменил присяге? — тревожным шепотом пробежало по цепи.

— А кто в темнице сидит? — тихо спрашивали другие.

Но никто не знал, кого сейчас держат в тюрьме и за какую вину.

Сотник кое-как установил тишину и порядок. Все смотрели в сторону города. Конница Джамбейтинской дружины выстроилась на небольшой площадке между садом и городом. Во время учений под копытами множества коней площадка стала рыхлой и пыльной.

Стояло безветрие, но тонкое облако пыли, точно кисея, уже окутывало всадников. Лишь между казармой и гауптвахтой, стоявшей несколько дальше, возле реки, не было пыли, там простиралась нежная голубизна речной глади, какая бывает лишь в тихую погоду. По широкой дороге за больницей гнали скот на выпасы, спешили в город люди на телегах, и за ними волочилась пыль, точно концы жаулыка у неряшливой бабы.

Вскоре со стороны гауптвахты появились двое верховых и один пеший. Один всадник ехал впереди, второй — позади пешего. Даже издалека было хорошо видно, что пеший в военной форме необыкновенно высок, шлем его был на уровне плеч всадника. Руки были связаны назад, а погоны сорваны.

— Этот долговязый, наверно, и есть преступник, — сказал кому-то Жолмукан.

— А кто он такой?

— Да кто бы ни был, ему хоть бы хны. Гляди: улыбается, рот до ушей.

— В самом деле, словно в слепого козлика идет играть: руки назад и ухмыляется…

Нурум узнал его с первого взгляда по высокому росту, длинному носу, оттопыренным ушам. Это был тот самый Каримгали, который вырос вместе с Нурумом и которого летом старшина Жол включил в список, а джигиты хана насильно угнали в волостное управление. Только вместо рваного чекменя сейчас на нем были серая солдатская рубаха, серые шаровары, а на ногах — сапоги. В солдатской форме он казался еще более долговязым.