Далее настала очередь г-на Иешуа Поташмана из Сити — этот настоящий локатор повышений и понижений котировок на бирже был направлен сюда советскими органами осуществлять пропаганду на британские страны Востока. Бывший начальник управления по атеизму наркомата просвещения в СССР, он являл собою если не око Москвы, то его радужную оболочку, глазной нерв. Он был толст до безобразия, неуемен, отзывчив, деятелен. Из его кармана всегда торчала авторучка, и вид у него был такой, словно он в любую секунду готов принять у вас заказ.
— Брат мой, куда вы со всем этим идете? — спросил он. — Ваша цель?
— Освободить сердца западноевропейцев от всего, что до сих пор беспокоило их. Я стремлюсь получить прозвище, которое имел царь Ашока — «Безгорестный».
— И вы воображаете, бедняга, что вам воздастся в этих проклятых странах?
— Лучшей наградой за мои усилия для меня будет освобождение от моего долга в отношении живых существ, — надменно ответил Жали.
— Ну разве это не мука — видеть, как растрачивается попусту такая благородная деятельность? Благородная! Абсолютно благородная! Не желаете ли поработать с нами на благо человечества? Разве вы не принадлежите к тем таинственным местам, о которых упоминается в Библии и которые экспортируют павлинов, сандаловое дерево, слоновую кость и обезьян? Мы обменяем вам все это на новый товар: у нас — серийное производство ненависти.
Он заглянул в свой блокнот. Даже его приоткрытый рот принял форму слова «уничтожить».
И можно было увидеть его челюсть, сверкавшую золотом, как Кремль.
— Так, Карастра. — Ничего. Никакого плана действий на 1925 год. Где была моя голова! Хотите, это будет октябрь? Ведь и вы — жертвы империализма? Восток и Запад, Запад и Восток — вы напрасно крутите туда-сюда две стороны проблемы: что здесь необходимо, так это глобальное решение. Вы знакомы с Москвой? Нет? Я, ваш нынешний собеседник — не большевик, я бескорыстный любитель, однако я объективен; кстати, я изучил этот вопрос со всех сторон: глобальное решение — это ставка на Москву. Европа, и вы знаете это так же хорошо, как и я, это уже прошлое!
— Большевизм в Азии — это продолжение русского империализма, не так ли? — спросил Жали.
— Грубая ошибка, дорогой друг! Это просто духовная деятельность. Она усиливается сейчас на Востоке лишь потому, что Запад задал нам много хлопот. Это будет гораздо легче, чем вы думаете! Речь идет не о том, чтобы воздвигнуть некую конструкцию, нечто железобетонное, как колониальная империя, речь идет о том, чтобы произвести, не стараясь особо углубляться в суть, такую взрывчатку, которая целиком вырвет первоначальную ячейку — арийский элемент…
— А потом?
— Потом наступит ваш час, ваш и наш.
— Я — за духовное начало, — ответил Жали, — но ведь вы, марксисты, вы отягощены материализмом, историческим и прочим другим! Вы говорите об упразднении каст? А как же ваши восемнадцать чиновничьих классов? Я же — королевский сын, я несу с собой слово королевского сына: я могу говорить, как это делал Будда, и с аристократами, и с пэрами.
— И мы являемся ими! Мы являемся всем, чем хотите, но мы против тех, кто не с нами. «Демократия, сказал Кайзерлинг, есть лишь временная стадия, которая служит формированию новых, более легитимных аристократий». Здорово сказано! Если вы хотите знать, какой будет наша, когда мир будет нивелирован, — читайте Исайю.
Г-н Поташман каким-то непостижимым образом придал своему колючему лицу округлую благожелательность, принятую в англосаксонских странах. И стал походить на нечто ужасное — на жирного полицейского пса. Когда же он отправлялся в отпуск — в страну, которая раньше была Россией, он надевал на себя в поезде, сразу после Берлина, личину волка. Впрочем, разбогатев и сделавшись буржуа, он занимался политикой лишь постольку поскольку — чтобы оправдать свое пребывание за границей — и серьезно подумывал о натурализации в Канаде.
С этим живым образчиком материи, этим человеком с кривым носом, по причине того, что ему часто его прищемляли дверью, с глазами, раскосыми оттого, что ему часто приходилось шарить ими по углам, с ушами, непомерными потому, что ему часто хотелось слышать то, о чем надо молчать, Жали держался просто, благородно и непринужденно.
— Да, знаю, — вспомнив фразу, которую часто цитировал Рено, — сказал он. — «Мы дойдем до окраин Запада через Восток…» Это Ленин, не так ли? Несчастны те, чья судьба — не быть нигде! Ваше исступление, ваше безумие — это не Азия; ваша неосновательность, ваши туманные грезы — это не Европа.
— А вы прослушайте наш курс по пропаганде, — продолжал ничуть не обескураженный г-н Поташман. — Я предоставлю вам необходимые средства… Заходите как-нибудь утром в мою контору в Сити!
— В Сити? — переспросил Жали. — У меня не бывает там никаких дел.
— Но ради вашей деятельности не надо презирать Сити…
— Будда запрещает нам касаться руками золота, — гордо ответил Жали.
Г-н Поташман ткнул его в ребро.
— Шутник! — сказал он. — Приходите, Флит-стрит, дом 3. Это можно уладить. Я выпишу вам чек…
………………………………
— Не смотрите на меня так. Я не кинозвезда и не чемпион-тяжеловес. Выслушайте меня. Я не ставлю в пример себя. Я говорю от имени Того, кто первым стал проповедовать любовь. Некоторые из вас, наверняка слышали его имя. Он зовется Буддой. Это он заставил мир сделать величайший моральный скачок, самый большой зарегистрированный историей прыжок в длину. В чем же тут прогресс? А вот в чем: он сказал, что поступки следуют за теми, кто их совершил, как тень следует за телом…
Сцена происходит в Марбл-Арч, в Гайд-парке: непременная лужайка, чахлая трава укреплений. Сумерки. Старые дамы в лимузинах — с прическами, напоминающими парики покоящихся в могилах королев, возвращаются в Белгрэйвию к чаю. Лавки закрываются. Рабочий класс расходится по домам. Жали стоит в «форде», припаркованном у края тротуара. Над запасным колесом висит кусок коленкора, на котором можно прочесть написанное красным курсивом:
— Если я отказался «играть в игрушки» (в гольф и другие), если мне пришлось покинуть Тринити-колледж в Кембридже, если я устроил скандал в Букингемском дворце, как Будда устроил скандал у браминов, то потому только, что должен внушить вам, внимающим мне, животрепещущие истины. Вы гораздо охотнее останавливаетесь здесь, нежели перед другими залезшими на стулья ораторами, поскольку видели мои фотографии в газетах, поскольку знаете, что я принц, что я сын короля. И правильно делаете. Все сегодняшние истины, истины 1925-го года, некий человек начал распространять за несколько столетий до Рождества Христова, и это был Будда! Одним махом он разрешил как духовные проблемы, так и социальные вопросы, да, ваши вопросы, вопросы, подымаемые вашими газетами. Он существовал ради человека с улицы задолго до того, как появились сами улицы. Он противостоял пуританам и королям. Он был пацифистом еще до ваших квакеров и до вашей Лиги Наций. Когда умер ваш Вильсон, то скажите мне, разве удостоился он шести землетрясений?
Вокруг Жали словно натекла серая лужа: это бродяжки, безработные, солдаты, нищие, шпики, негр, выгнанный из джаз-банда за мелкую кражу, продажные женщины в шляпках с перьями, ожидающие, когда сгустятся туманные сумерки, которые позволят им валяться на траве с мужчинами. Принц говорит, сохраняя спокойствие на красивом лице и держа надменную осанку всем своим хрупким телом. Он старается подыскать краткие, доходчивые фразы:
— Будда — это как звезды, которых не видно днем, но которые есть…
— Будда — это паровоз, который будет тянуть за вас ваши грехи…
Однако оратор плохо выговаривает все это, он не умеет быть властным, прямолинейным. На него смотрят, но его не слушают. Он взялся за дело неумело, он говорит с англичанами точно так же, как это делали на его памяти миссионеры в Карастре, обращавшие туземцев в христианскую веру. Вот уже несколько вечеров он напрасно тратит время на выступления. Эти уставшие от дневного труда люди просто тупо разглядывают его: им надо лишь как-то развлечься, раз уж они не пошли сегодня вечером за неимением денег в кино или на бокс; как рассказать им с помощью ораторских жестов и приемов, среди этого моря света, в этом автомобильном потоке, который пешеходам с трудом удается перейти вброд, про мрачные глубины Нирваны? Жали метит и стреляет слишком высоко.
