— Знаешь, англофил, — повернулся князь к Левису, — твой паршивый фунт стерлингов…

Тут весьма огорчился капитан корабля Монтжискар — тоже из «бывших», офицер флота, разбирающийся в искусстве, — который все ждал, что его попросят исполнить на фортепьяно «Индийские песни» Делажа. А пока его обремененные драгоценными камнями пальцы скользили по аккуратной бородке, как экзотические рыбы в морских глубинах.

— Дорогой мой Сят, — отпарировал Левис, — это не имеет значения. Самое приятное — провернуть дельце. С ракушками, с банкнотами Английского банка или с обесцененными бумагами — все равно. Главное в жизни — играть.

Левис испытал удовольствие, увидев, как вытянулось лицо коллеги, хотя сам и симпатизировал ему. Он улыбнулся, одобряя манию князя делать деньги. Чем абсурднее казалась операция, тем более она увлекала князя; это нравилось и Левису, но ему везло намного чаще, чем князю. Валбдек же хотел всегда получить миллион обязательно к следующему дню.

Мне, объяснял Левис, легче сразу заработать сумму, которая необходима, чем искать вкладчиков. Бравируя этим, Левис не то чтобы насмехался над своими товарищами или обманывал их; просто между ними существовало различие в происхождении, несмотря на то что учились они в одних и тех же школах в Роше и Уинчестере и в молодости предавались одним и тем же развлечениям. Левис был внебрачным сыном француженки и бельгийского банкира, скончавшегося, когда он еще не закончил коллеж; отец оставил ему мало денег, но зато — вкус к роскоши, а в качестве единственного средства, которое могло бы помочь достичь ее — несколько капель, как говорится, еврейской крови. Он совсем не знал матери. Его воспитывали слуги, научив независимости, находчивости, скептицизму. Он рано осознал свое особое положение, рано начал от этого страдать и мстить. Никому из друзей не прощал того, что отличало их от него. В 1920 году, когда еще царил — несмотря на ряд жестоких разочарований — забавный деловой романтизм, Левис в точности повторил судьбу «внебрачного сына банкира», как писал столетие назад Бальзак. Тем не менее Вальдек, Монтжискар, Марбо, Леонардино были искренне привязаны к Левису. Они восхищались им и считали неподражаемым по всем статьям. Некоторые из них, подталкиваемые завистью, пытались направить свои интересы туда же, куда и он, но подобно овцам, следующим по льду за козочками, будучи более тяжелыми, проламывали лед и тонули. Левис часто виделся со своими друзьями, вернее, они всегда искали встречи с ним. Любил ли он их? Наверное, он огорчился бы, потеряв их, хотя и не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над ними. Тем не менее они никогда не относились к нему с презрением, но Левис мстил им за свою судьбу, за изначальную несправедливость. Он превосходил их силой естественных инстинктов, умом, сексуальностью — жизнь заставила его развивать все эти свойства, а товарищи — красивые и богатые, — напротив, теряли даже те качества, которые имели. Часто он от всей души старался оказать им какую-нибудь услугу. Но еще больше нравилось ему чувствовать, что они от него зависят. Он обыгрывал их в карты, отбивал чуть ли не с двенадцати лет возлюбленных, однако никакие победы не могли принести ему удовлетворения.

— Вальдек, Левис, пожалуйста, хватит! А то вам придется платить штраф, — воскликнула мадам Маниак, напоминая, что мужчины должны соблюдать уговор.

По ее настоянию разговор изменил свое русло; здесь раз и навсегда было условлено — и это составляло часть неписаных законов встреч у мадам Маниак — никогда не говорить о деньгах. Ее гости должны были чувствовать себя в атмосфере удовольствий, легкой иронии и скептицизма. (Что мне нравится у Элси, признавался один старичок, так это масса новостей, как в антологии или устной хронике.)

— Как вы думаете, правда ли, что после войны искусство интимной любви деградировало? — спросил кто-то.

— А вы помните, что говорил по этому поводу наш милый бедняга Эбрар? — бросила мадам Маниак.

Многим было непонятно, что могло связывать Левиса с ней — всегда изысканно причесанной, под стать мужу, принятому в высшем свете, с которым, однако, она разошлась; по-прежнему еще привлекательной, как на своих фотографиях, сделанных Ребиндером; хранящей верность своему обществу, «этому хорошо подобранному обществу», если воспользоваться выражением Марбо, — с ней, награжденной орденом Почетного легиона… Но, во-первых, они были знакомы уже давно. (Сначала это не могло считаться причиной, но со временем стало, может быть, главной.) Кроме того, Левис был очень красив. Она была не так хороша, как он, но зато ее отличала большая утонченность; она любила блистать, одеваться, предаваться удовольствиям и опьяняла, как вино, что привлекало Левиса. («Он держится за нее, — говорили злые языки, — как пьянчужка за столб».) В интимных отношениях они были причудливо изобретательны; они знали свои общие слабости — любовь к хорошему столу, бездумным тратам и красивым партнерам.

— Да, — вступил в разговор князь де Вальдек, — любовь перестала быть делом, которое требует изысканности.

— Как и во всем, не хватает времени.

— Да, все, все уходит в прошлое.

— А я, — заключила Элси Маниак, — не верю, что мужчины стали холодными, скорее женщины — неловкими.

Левис пожал плечами, показывая, что разговор кажется ему глупым.

— Вы разрешите, я позвоню Марсьялю? — вдруг сказал он. Он никогда не старался быть интересным собеседником, считая, что, не демонстрируя остроумия, пользуется большим авторитетом.

— Естественно. Вы знаете, где телефон.

Левис позвонил в свое бюро. Марсьяль взял трубку. Левис объявил ему, что не будет сегодня с ним ужинать и оставляет его, старца, одного с двумя Сюзаннами[1] в кафе-кабаре. Они обе были беленькими, как пряжа из джута, разве не приятно их покормить?

— Как там в конце концов акции Фидиуса? Что на бирже?

Какая-то дама в течение часа несколько раз звонила из Мериса. Левис вспомнил, что собирался встретиться с этой незнакомкой.

— Перед ужином позвони ей, скажи, что ты — это я, и пусть оставит меня в покое, — велел он Марсьялю. В его манере разговаривать не было ни вежливости, ни отточенности слога, свойственных молодым людям из буржуазной среды, он говорил как человек, принадлежащий к определенному клану.

Счастливец Марсьяль! Мог ли он мечтать о такой удаче, встретившись с Левисом на Восточном фронте ласковым весенним утром 1915 года, когда небо расцветало вспышками снарядов? (Вот ведь как помогает иногда география!) Бывший ковбой, окончивший философский факультет, Марсьяль пошел в армию добровольцем в сорок два года, попав в тот же полк, что и Левис, а в сорок шесть поступил к Левису на службу. Он был предан ему, восхищался им — не столько потому, что Левис того заслуживал, сколько потому, что жизнь его благодаря Левису обрела смысл. Такой фронтовой дружбы, продолжающейся в мирной жизни, такой преданности одного простого парня другому, более удачливому, никто не видывал со времен Первой империи. Марсьяль и ночевал-то в бюро, он вел всю бухгалтерию, за четыре года не взяв ни дня отпуска. (Если не считать отпуском те часы, когда он утешал красавиц, брошенных Левисом.) Он следил за ним постоянно, как астроном за своей звездой. Возле Левиса он был счастлив. Друг неплохо ему платил, но почти все отыгрывал у него в покер.

— Кстати, Марсьяль, у меня есть кое-какие новости. Приходи на доклад пораньше, я расскажу.

Закончив разговор, Левис пошел домой.

Левис возвратился к себе, ему хотелось побыть одному. На ужин он выпил чашку кофе с молоком. Лег в постель; на стене — огромная тень от головы.

Он открыл тумбочку, достал красную записную книжку. Здесь адреса и телефоны всех знакомых женщин. Со дня перемирия сюда внесено четыреста тринадцать записей — имена, адреса, некоторые отвратительные детали — редко увидишь что-либо более грубое и шокирующее. Левис не делал из своих связей тайны, но и не рекламировал каждое знакомство, как это принято у более молодого поколения.