В изголовье, почти к самому лицу спящего склонилась женщина – она всматривается в его искаженные черты, прислушивается к затрудненному дыханию. В стороне, у стола, как всегда, в черной накидке и с беретом на голове, стоит мальчуган. Третий, в ногах кровати, не инвалид с деревянным костылем, но более пожилой человек, с залысиной над лбом, одетый в короткое пальто на меху, начищенные ботинки и короткие гетры. Он не снимает серых лайковых перчаток; на левой руке, у безымянного пальца, там, где приходится перстень, небольшая припухлость. Зонтик с ручкой из слоновой кости, облеченный в шелковый футляр, оставлен, видимо, в передней, где косо прислонен к вешалке.

Солдат, в полном обмундировании, в обмотках и грубых башмаках, лежит на спине. Руки вытянуты вдоль тела. Шинель расстегнута, военная гимнастерка под нею – слева, у поясницы – в пятнах крови.

Нет. В действительности на сцене другой раненый, все происходит при выходе из переполненного кафе. Солдат едва успевает закрыть за собой двери, как к нему подходит рядовой прошлогоднего призыва, которого он не раз встречал по возвращении – и даже этим же утром в госпитале, – тот как раз собирается войти в кафе. На мгновение солдату приходит в голову мысль, что перед ним тот самый отважный вояка, чью храбрость только что превозносил сержант. Но он тут же осознает невозможность подобного совпадения; юноша действительно во время вражеской атаки был под Рейхенфельсом, но в том же полку, где служил и сам солдат, о чем свидетельствовали зеленые ромбы на его обмундировании; однако, если верить тому, на что так прозрачно намекал сержант, в их части не числилось героев. Поэтому, встретив товарища, солдат ограничился кивком головы, но тот остановился и заговорил:

– Вашему приятелю, тому, что этим утром вы навещали в хирургии, плохо. Он вас несколько раз спрашивал.

– Ладно, – сказал солдат, – приду еще.

– Да поскорей. Он недолго протянет.

Молодой человек уже ваялся было за медную ручку, но снова обернулся и добавил:

– Он говорит, что должен вам что-то вручить. – И после короткого размышления: – Может быть, это в бреду.

– Я приду. Увидим, – сказал солдат.

Выбрав наикратчайший путь, он сразу же, быстрым шагом отправляется в госпиталь. Перед ним проходит декорация, вовсе не похожая на симметричные, однообразные очертания большого города с вычерченными рейсфедером, пересеченными под прямым углом улицами. Нет также и снега. Для этого времени года, пожалуй, тепло. Низкие, старомодные, несколько вычурные дома, перегруженные завитушками орнаментов, барельефами карнизов, резными капителями колонн, обрамляющих двери, скульптурными консолями балконов, сложным переплетом пузатых металлических решеток. С этим ансамблем хорошо сочетаются уличные фонари на углах, некогда оснащенные газовыми горелками, тогда как теперь чугунный столб, расширяющийся у основания, поддерживает на высоте трех метров некое сооружение в виде лиры с закругленными рожками и подвешенным к ним шаром с большой электрической лампой внутри. Самый столб не однороден по форме – он опоясан множеством колец, различных по конструкции и размерам, что подчеркивает изменение его калибров на разной высоте: кольца то раздаются вширь, то сужаются, то раздуваются наподобие шара, то напоминают веретено; особенно много этих колец у верхушки конуса, служащего основанием всему сооружению; вокруг конуса змеится металлическая гирлянда стилизованного плюща, и такая же стилизованная гирлянда повторяется на каждом столбе.

Но госпиталь всего лишь классическое здание военного образца, стоящее в глубине обширного голого двора, посыпанного гравием и отделенного от бульвара с обнаженными деревьями очень высокой решеткой, двухстворчатые ворота которой распахнуты настежь. Будки часовых – по обе стороны ворот – пусты. Посередине огромного двора одиноко стоит какой-то воинский чин в перепоясанном френче и с кепи на голове; он о чем-то размышляет; на белый гравий у его ног легла черная тень.

Что до помещения, где находится раненый, это обычная комната с металлическими, окрашенными в белый цвет кроватями – обстановка, которая также ни о чем не говорила бы, если б не завернутая в коричневую бумагу коробка на полке для вещей.

С этой-то коробкой солдат и шагает по заснеженным улицам, вдоль высоких плоских фасадов, в поисках места условленной встречи, и, учитывая неудовлетворительность описания, им полученного, путается среди множества сходных перекрестков, пытаясь в этом большом, чересчур геометрично расположенном городе точно определить указанное место. И наконец, толкнув приоткрытую дверь, он снова попадает в необитаемое с виду здание. В коридоре, до половины выкрашенном в темно-коричневый цвет, так же пустынно, как и на улицах: ни циновки перед дверью, ни пришпиленной визитной карточки, ни каких-либо хозяйственных мелочей, случайно брошенных то тут то там, – ничего, что обычно выдает характер жилого дома, за исключением инструкции по противопожарной обороне, одни лишь голые стены.

И тут-то боковая дверь открывается в тесную переднюю, где к обычного типа вешалке прислонился зонтик в черном шелковом чехле.

Однако, если кто-то подстерегает вас у входа, другая дверь позволяет покинуть дом незамеченным: находится она в конце второго коридора, перпендикулярного к первому, налево от расположенной в его глубине лестницы, и выходит на поперечную улицу. Улица точь-в-точь похожа на предыдущую; и мальчуган стоит на посту под фонарем в ожидании солдата, чтобы проводить того в канцелярию военного округа – здание, которое служит одновременно и казармой и госпиталем.

Оба, во всяком случае, отправились в путь с таким намерением. Но перекрестки все множатся, улицы внезапно меняют направление и поворачивают вспять. И нескончаемый ночной поход продолжается. Мальчуган шагает все быстрей и быстрей, солдат не поспевает за ним и вскоре снова остается в одиночестве; единственный выход для него – разыскать хоть какое-нибудь убежище, где бы он мог поспать. У него нет никакого выбора, и он вынужден удовольствоваться первой же раскрытой дверью, какая ему попалась. Это снова жилище молодой женщины в сером переднике – светлоглазой и черноволосой, с таким низким голосом. Солдат не заметил, однако, прежде, что в комнате, где его угощали вином и хлебом, под черной рамой с фотографией мужа, одетого в походную форму, висящей на стене над комодом, кроме прямоугольного стола, накрытого клетчатой клеенкой, стоял и диван-кровать.

На противоположной стене, вверху, почти в самом углу под потолком, чернеет черточка, очень тонкая, извилистая, длиной сантиметров в десять или чуть побольше, – возможно, трещина в штукатурке, возможно, запылившаяся паутинка, а возможно, и попросту дефект белого покрытия, подчеркнутый резким светом электрической лампы, свисающей на голом шнуре и медленно, подобно маятнику, раскачивающейся на этом шнуре. И в такт ей, но в обратном направлении колеблется тень человека со споротыми нашивками и в штатских брюках (не его ли инвалид называл лейтенантом?) – тень, упирающаяся в пол, раскачивается вправо и влево на полотнище запертой двери, уходя то в одну, то в другую сторону от неподвижного тела человека.

Этот псевдолейтенант (но следы отсутствовавших на его гимнастерке знаков различия, видневшиеся на коричневой ткани, говорили о звании капрала) – человек, подбиравший одиноких раненых или больных, – должно быть, предварительно выглядывал из окна нижнего этажа, предпочтительно из того, что приходилось как раз над дверью, пытаясь в полумраке разглядеть тех, кто хотел войти. Это, однако, не решает главного вопроса: как он мог узнать, что кто-то стоит на пороге? Стучался ли мальчуган в закрытую дверь? Солдат, со значительным опозданием догнав наконец своего проводника, – потому что уже давно потерял его из вида и шагал наугад по его следам, – не подозревал, что о его прибытии уже было доложено. И пока, взгромоздившись на узкую приступку, он тщетно пытался разобрать выгравированную на полированной табличке надпись, снова и снова водя по ней кончиками пальцев, в трех метрах над его головой хозяин подробно изучал выступающий из дверной ниши бок шинели: плечо, руку в запачканном рукаве, обхватившую сверток, по форме и размерам напоминающий коробку для обуви.