— Ну тогда веди к столу.
Ещё раз окинув острым взглядом подворье, великий князь направился в трапезную.
Ещё Александр Невский обратил внимание на пользу почтовых станций, задуманных Берке-ханом. Ямы, как звали их ордынцы, сначала появились на пути из Орды, но вскоре заглохли. Александр Ярославич велел поставить ямы на дороге от Новгорода до Владимира. Но на тех первых почтовых станциях никто лошадей не менял и на постой не останавливался. Ханские люди ездили отрядами, княжеские гонцы либо какое посольство обходились своими конями, и почтовые ямы, не успев появиться, исчезли. Потребуется сотня лет, чтобы на Руси начали действовать почтовые станции.
На одной из заброшенных ям рядом с переправой через Волгу между Тверью и Переяславлем поселилась ватага Сорвиголова.
Прошлым летом наскочили на неё дружинники и порубили ватажников; всего-то и уцелело: сам атаман Сорвиголов, Ванька Каин да Бирюк.
В покосившейся от времени избе горели в печи дрова, и дым по-чёрному вытягивало в дыру через крышу. Ватажники ждали возвращения Каина. Пятый день, как ушёл он в поисках съестного. Еда у ватажников закончилась, силки зверь обходил стороной. Сорвиголов предлагал уходить в Москву, где им известно потайное жильё, а Бирюк звал в Тверь. Ватажники обросли, давно не мылись и не обстирывались. В избе студёно, хоть и печь топилась. Ветер врывался в один угол, вылетал в другой...
— От голода в брюхе урчит, — плакался Бирюк, мужик тщедушный, гнилозубый. — Пропал Ванька.
— Каин из всех бед вывернется, — оборвал ватажника Сорвиголов. — Авось притащит хлеба.
И глаза потёр: дым разъедал.
Бирюк поднялся, кинул в огонь поленья.
— Эк завёл ты нас куда, — буркнул Бирюк.
— Благо живыми ушли, — почесал кудлатую бороду Сорвиголов. — Ниче, в Москве отпаримся и насытимся.
— Там нас каждая собака знает, схватят, в порубе сгноят.
— Здесь от голода дохнем...
Смеркалось, когда в избу ворвался Каин, заорал:
— Деревню сыскал! Неподалече!
— Велика ль?
— В землянках живут.
— Сколь мужиков? — Глаза Сорвиголова заблестели.
— Пятеро и видел.
— Всё, други, тут зимуем, завтра за добычей тронемся...
Не ожидал Захар таких гостей. В лесу с мужиками в тот день был, а когда вернулся, староста рассказал, как приходили разбойники, муку унесли и куль с солониной да ещё насмехались — у вас-де много, всем достанется...
Ночью Захар не спал, точил топор, бормотал, а едва рассвет небо тронул, растолкал сыновей...
Шли по следу на снегу и, когда морозное солнце край показало, увидели избу.
— Тут ждите, — буркнул Захар и шагнул в дверь.
Перегрузившись сытной едой, спал Сорвиголов, спал Бирюк, и только не было в избе Ваньки Каина. У Захара злость взыграла — истинные волки в овчарне...
Сыновья дожидались недолго. Выбрался Захар из избы, снегом топор отёр, перекрестился:
— Не чини смерду обиды, не для того от боярина уходили, чтоб разбойников кормить...
Уходили, дверь в избу открытой бросили. Захар сказал:
— Зверь дикий докончит.
— На русской кровушке земля Русская стоит, — говорил Захар, — потом смерда пашня полита. Без воина и ратая нет Руси.
С меньшим сыном старый смерд подсекали и валили деревья, вырубали кустарники, а весной выжгут, и готово новое поле. Сколько таких полян готовил Захар, и родились на них хлеба, кормившие русского человека...
Это был удел его, Захара, деда и отца. Он помнил их. Когда вымахивали топорами, парнишкой Захар складывал хворост в кучи, а став постарше, брался за топор, за ручки сохи...
Слова, какие Захар говорил сыновьям, он слышал от деда и отца. Настанет час, когда его, Захара, дети скажут их своим сыновьям и внукам...
Тяжёлый топор оставлял глубокие зарубки, и белёсые щепки покрывали снег. Треск рухнувших деревьев разносился далеко по лесу.
Несмотря на мороз, Захару жарко. Он давно кинул тулуп, остался в рубахе навыпуск.
— Поспешаем, Онуфрий. — Захар отёр пот с лица. — Ещё пару сосен свалим и домой... А что, сыне, будущим Покровом оженим тя, пожил бобылём!
Онуфрий отмолчался, а Захар уже о другом заговорил:
— К весне венцы под избы свяжем, а отсеемся, ставить почнём. Нам одной мало, мы две срубим...
Но Онуфрий отца вполуха слушал, он о суженой думал. Ему она отродясь известна, старосты дочь... Будет у Онуфрия своя изба, а в ней детишки гомонят, да не два, как у брата, пять-шесть, и мальчишки его, Онуфрия, подсобники...
Земляной вал, опоясавший Московский посад, порос колючим терновником и сорным сухостоем. Зимний ветер согнал с вала снег, оголил слежалую веками землю.
На вал взбежал заяц, сел на задние лапки, посмотрел раскосыми глазками на человеческие жилища, на подъезжавшего к воротам всадника, но не это его вспугнуло, а лай собак. Заяц кубарем скатился в ров и, перемахнув, умчался к лесу, оставляя на снегу хитрые петли.
Земляной вал — первый защитный пояс Москвы. У ворот несли дозорную службу караульные. Поочерёдно они отогревались в деревянной будке.
Хоть и мала Москва, да через неё торговые пути проходят — из Новгорода и Киева, Владимира и даже с Белоозера. Торговый гость русский и заморский Москву не минует. Явятся гости из германских земель либо греческих и дивятся, отчего Москва деревянная: Кремль бревенчатый, палаты княжьи и боярские из брёвен и тёса, даже храмы рубленые.
Проехав ряд кузниц, что у самых ворот, Даниил Александрович чуть придержал коня. Кузницы приземистые, в землю вросли, в открытые двери окалиной тянет, огненными глазницами светят горны, чмыхают мехи и стучат молоты по наковальне.
Выбравшись за ворота Земляного города, князь пустил коня в рысь. Дышалось легко, и будто не было ночного удушья. Последний год Даниил Александрович чувствовал, как болезнь одолевает его. Особенно замечал к утру. Когда начинался приступ, князь садился на край постели, опускал ноги на медвежью полость и глотал воздух открытым ртом жадно, подобно рыбе, выброшенной на берег. Сидел, пока удушье проходило, и только потом снова умащивался, клал голову высоко на подушку, но сна уже не было. И тогда Даниил Александрович принимался ворошить всю свою жизнь. Она пронеслась стремительно, и князь думал, что не всё, чего замышлял, исполнил. Многое довершить оставит сыновьям Юрию и Ивану.
Была у Даниила Александровича мечта, и её он намерен исполнить — забрать у смоленского князя Можайск. Московский князь искал для того удачного момента. Казалось, ждать осталось недолго. На Смоленское княжество Литва зарится, и тогда Святославу Глебовичу будет не до Можайска.
Позади Даниила Александровича рысил Олекса. Князю нравился этот расторопный гридин. Вспомнил, как встретил его с гусляром Фомой. Будь жив старец, поди, не узнал бы.
Даниил Александрович придержал коня, спросил у Олексы:
— Что, гридин, хорошие пироги печёт твоя жена? — И улыбнулся в бороду.
— Отведай, князь, и сам суди.
— А мы ныне завернём к тебе, я и угощусь...
По накатанной санной дороге, какая вела Торговым спуском к закованной в лёд Москве-реке, пританцовывая, весело шагал Ванька Каин. В ту ночь, когда Захар покончил с Сорвиголовом и Бирюком, он, Ванька, обожравшись вечером, животом страждал и отсиживался за ближними кустами.
Каин видел, как пришли смерды и один из них с топором вошёл в избу. А когда тот отирал о снег топор, Ваньку ещё пуще живот разобрал.
Свет не наступил, как Каин вприпрыжку трусил от той проклятой избы. Ванька в Москву подался, где жила его разбитная подруга Степанида. Каин убеждён — у неё отсидится, переждёт холода, а потеплу его укроет лес. А будет удача, и товарищи сыщутся...
Брёл Ванька Каин, и всё существо его радовалось: от смерти уберёгся, до Москвы добрался, скоро у Степаниды отогреется и отъестся...
Оба берега реки весной и до морозов наплывной мост соединял, а в зиму, чтобы льды мост не раздавили, его по частям на сушу выволакивали. Ступил Ванька на лёд, по зеркальной глади гнало порошу, завихряло, заскользили ноги в лаптях. На той стороне остановился. Позади Кремль на холме, весь снегом завален, впереди избы Балчуга, где жили усмошвецы, мявшие кожи. Едкий дух от кадок с раствором, в каких вымачивалась сыромятина, разъедал глаза. Если дул ветер с юга, вонь доносилась до Кремля и торжища.
