То были годы его, Даниила, детства. Юность он уже провёл в Москве... Москва поразила его, и, сравнивая теперь свою вотчину с Новгородом, Даниил сокрушался. Новгород огромный, по обе стороны реки Волхова разбросался пятью концами, соборами, церквами, монастырями. Строения всё больше из камня, улицы и мостовые в дубовые плахи одеты, а здесь, в Москве, всё деревянное: и Кремль, и хоромы княжьи и боярские, и дома, и избы. И вся Москва, поди, мене одного конца новгородского. Однако он, князь Даниил, к уделу своему сердцем прикипел и верит — у Москвы ещё всё впереди. Нет, он, Даниил, Переяславля не упустит, а там, даст Бог, иные земли удастся прибрать к рукам. То и сыновьям своим он завещает... Видится ему Москва в камень одетой, не ниже Новгорода по красоте и величию. Ведь смог же Владимир обустроиться...

Ночевать остановились в малой деревеньке на краю леса. Изба приземистая, с полатями и печью, топившейся по-чёрному. У стены стол с неструганой столешницей, лавки, полка с закопчённой посудой, под балками нити паутины и развешанные сухие травы.

Хозяйка в летах смела с полатей тараканов, застлала цветастое рядно, но князь не стал укладываться, а завёл разговор с хозяином, седобородым смердом. Старик оказался занятным, и с его слов Даниил Александрович узнал, что в молодости смерд был среди тех ратников, кто стоял против татар. Бежал из плена, пойман, жестоко бит, лишился ушей, но снова ушёл. На Русь пробирался ночами, брёл степью.

Очутившись на Рязанщине, увидел безлюдье. Не стал задерживаться, отправился в землю московскую, где, по слухам, ордынцы меньший разор учинили.

Так и осел здесь смерд, семьёй обзавёлся, землю пашет, князю дань платит.

Жаловался смерд на княжьего тиуна, в полюдье нередко сверх меры берёт. А как жить крестьянину, коли неурожаи частые? Ко всему, было у смерда четверо сыновей, всего один остался, двух татары угнали, один на поле брани пал, и только меньшой при нём живёт...

Стемнело, и в избе зажгли лучину. Она горела тускло, роняя нагар в корчагу с водой, шипела. Пригнувшись в дверном проёме, вошёл молодой бородатый мужик, отвесил князю низкий поклон.

   — Сын мой, Семион, — сказал старик. — Нонешней весной женю. Ино не изба, где неслышно голосов детских.

Помолчали. Потом старик сказал:

   — Я, князь Даниил, отца твоего, светлого князя Александра, помню. Крутоват был. Однако справедлив и в делах воинских зело разумен.

Семион молча уселся в углу, принялся чинить сбрую. За окном заунывно выл ветер. Хозяин заметил:

   — К утру дождя надует.

Князь Даниил спросил:

   — Какая судьба, старик, тебя с моим отцом сводила?

Хозяин усмехнулся:

   — Такая, княже, как и с тобой. Вот здесь, на этих полатях, спал он, когда однажды из Орды ворочался. Устал, видать, не до разговоров ему было и не в духе пребывал. По всему, горько на душе. Да и откуда сладости быть — у хана унижение, а на Руси всё в упадке и запустении...

За полуночь заснул Даниил Александрович. Спал не спал, с рассветом на ногах. Дружинники, готовые к отъезду, ждали князя. Срывались первые крупные дождевые капли, когда Даниил Александрович пустился в дорогу.

Его окликнули, и он вздрогнул. Любомир узнал бы этот голос из тысячи. Её голос, нежный, зовущий. Княгиня Анастасия стояла совсем рядом, и удивительно, как гридин её не заметил.

   — Любомир, — сказала она, — приведи коня, уж не отвыкла ли я сидеть в седле...

Она гнала коня всё дальше и дальше от города, будто рвалась от своей любви, но та оставалась с ней, была совсем рядом — стоило оглянуться. Любомир без доспехов и оружия, ворот рубахи расстегнут, русые волосы ветер теребит. Он не отставал от княгини, не спускал с неё глаз, а в них все: и нежность и преданность.

Анастасия поняла: в Любомире вся жизнь. За долгие месяцы, какие в Орде провела, истосковалась по ласке. Свернула в лес, натянула повод, и конь послушно замер...

Шатёр Ногая стоял у самого Сурожского моря[75] за Доном, где берега в тополях и тальнике. Весной тополиный пух и серёжки верб падали в воду и уплывали в открытое море.

Море бывало то ласковым, как добрая женщина, то грозным, каким нередко бывал и он, Ногай. В его власти огромная орда. Хан волен казнить любого, будь то простой воин или ханский родственник. Так случилось и в тот день, когда Ногай привёл орду к морю. Ногай заподозрил в измене мурзу Селима и велел умертвить его. Подобное постигнет всякого, кто замыслит против хана.

И ещё: Ногай уверен, главный его враг — Тохта. Тот Тохта, который сделался ханом Большой Орды не без его, Ногая, помощи.

Тохта коварен, и мурза Селим подтвердил это перед казнью. Хан Большой Орды склонял его к измене. Неблагодарность Тохты — Плата за добро, оказанное ему ханом Ногайской орды.

Небо хмурилось, и, подобно морю, мрачнел Ногай. Из степи, где пролегала татарская сакма[76] на Русь, донесли: из Сарая возвращается во Владимир великий князь Андрей, а с ним мурза Чета.

Ногай недоволен — князь Андрей миновал Ногайскую орду и не оставил хану даров. Великий князь искал милости у Тохты, но потерял её у хана Ногайской орды, а потому, сказал сам себе Ногай, он поможет тому урусскому конязю, кто обратится к нему. Пусть это станет уроком для тех удельных конязей, какие не хотят замечать его, хана Ногая. Пусть они, направляясь в Сарай, прежде поклонятся хану Ногайской орды...

Волна за волной накатывались на берег. Солёная пыльца оседала на лице Ногая, и он тыльной стороной ладони время от времени отирался. Хан слушал море, в его грозном гуле чудился рёв тысяч и тысяч воинов, рвущихся в бой. В нём он выделял голос отца, сотника Исмета. Ногай помнил, как отец привёл его, мальчишку, к морю и сказал: «Сюда нас привёл Бату-хан, ты же отправишься к другому морю и там разобьёшь свою вежу».

Ногай исполнил завет отца, от моря Хвалисского[77], где жили улусы Большой Орды, он увёл свою орду к водам морей Сурожского и Русского. Здесь его, Ногая, степи, его становища. Если обратиться лицом к восходящему солнцу, там владения Тохты; по правую руку аулы закубанских касогов, по левую — лесные земли урусов, а тут, где заходит, его, Ногая, степи.

Хан тронул коня и вскоре увидел свой стан, шатёр и множество шатров своих вельмож.

Ногай пробудился от окриков караульных и неистового собачьего лая. Откинув полог, в шатёр заглянул раб, прислуживавший хану.

   — Что за голоса я слышу? — нахмурился Ногай.

   — Приехал переяславский конязь.

   — Пусть поставит свой шатёр, а когда я пожелаю, то позову его.

Ногай зевнул, подумал, что, не иначе, переяславского князя привела сюда княжеская распря. Верно, помощи просить станет. И усмехнулся: вот и настало время, когда не к Тохте, а к нему явился один из удельных конязей с поклоном...

Переяславца Ногай принял на третий день, на заходе солнца, когда жара спала и повеяло прохладой. Хан восседал на кожаных подушках, набитых верблюжьей шерстью, ел варёное мясо барашка и запивал кумысом. Князь Иван остановился у входа, низко склонился в поклоне.

   — Проходи и садись рядом со мной, — милостиво указал Ногай на место на ковре.

Сел князь Иван, а вслед гридни внесли подарки для хана. Ногай рассмеялся:

   — Ты, конязь, не получил поддержки Тохты, потому и завернул ко мне.

   — Нет, хан, и в том ты можешь убедиться по моим дарам.

   — Хм! Тохта благоволит к конязю Андрею, ты беден. Но я поддержу тебя и не позволю великому конязю чинить тебе обиды. — И снова усмехнулся, подумав о том времени, когда они с Тохтой водили дружбу. Тогда Тохта ещё не был ханом и только мечтал о власти, заверял Ногая в дружбе. Он усыпил его бдительность, и темник Ногай помог Тохте сесть на трон в Большой Орде.