Когда он выпустил из своих объятий мальчишку, изображавшего прокаженного, тот выглядел смущенным и растерянным. Тогда странник мягко, сладкоголосо заговорил с подростком, обращаясь одновременно и ко всей ребячьей ватаге. Должно быть, он намеревался произнести нечто вроде проповеди, из которой приор и врач разобрали только первую, уже знакомую фразу:

— Все люди братья, не правда ли?..

— Вот уж воистину прекрасный проповедник, — прошептал Жан Майар. — В его лице, мой приор, вы обрели серьезного соперника.

А сорванцы преобразились. Игра возобновилась, являя теперь картину всеобщего братства и милосердия. Но на сей раз роль прокаженного взял на себя странник, а ребятишки, вместо того чтобы бежать от него, бросались в его объятья с лобзаниями.

Таким образом загадочный святой перетискал всю ребятню и добрался даже до мальчугана, который сбежал было от страха, но потом, увидев всеобщую радость, возвратился к сборищу. А странник, вдруг потеряв к игре всякий интерес и бросив наземь накидку и знак красного сердца, покинул распалившихся детей. Широким шагом он направился к вершине горы, оставив всех в крайнем изумлении.

Врач и приор тоже продолжили свой путь, каждый погрузившись в свои думы и одновременно собираясь с силами — жара становилась изнуряющей, хотя по небу плыли облака.

— Приор, — обратился к другу Жан Майар. — Наблюдая за причудливыми повадками вашего Святого, я в какой-то момент заподозрил в нем пройдоху.

Томас д’Орфей ожег его таким яростным взглядом, что врачу сделалось стыдно за свои сомнения в порядочности странника.

— Мэтр Жан, — посуровел приор, — я не вижу во всем этом ничего, кроме прекрасного урока братского милосердия, который этот святой человек преподал детям, развлекающимся игрой в собственное несчастье и не думающим о том, что нашли себе довольно скверное занятие. Это был полезный и нужный урок. Думаю, они оставят теперь свои жестокие игры.

— Да, пожалуй… на какое-то время. А странник наш отправился дальше, чтобы набрасываться на все новых прокаженных, как коршун на цыплят…

3

Они вновь встретились со Святым там, где наметили остановиться на ночлег: в крупном поселении прокаженных, последнем перед верхним лепрозорием, самым что ни на есть Богом проклятым местом. Врач сохранял здесь за собой лачугу, в ней и отдыхал, когда ночь заставала его во время обходов. Прибыв сюда после обеда, он сразу отправился навещать больных, а потом вернулся в лачугу, и, пока брат Роз и прислуга из местных готовили им с приором постели, друзья устроили прекрасный ужин на двоих, причем удался он куда лучше, чем можно было ожидать.

Странник, — Жан Майар узнал об этом во время своего обхода, — еще не добрался до верхнего лепрозория, который представлял собой своего рода деревеньку на отшибе, но весть о нем уже просочилась туда какими-то неведомыми путями, и все жители, собравшись на поляне, с нетерпением его ждали.

Озабоченный прежде всего тем, чтобы ни одна живая душа лепрозория не была обделена его вниманием, странник следовал тропами, спиралями обвивавшими конус горы, и непременно заходил в каждую лачугу, не пропуская ни единой, но все же оказался довольно близко к вершине, хотя врач и его спутники шли куда более коротким путем.

Наступала ночь. Толпа прокаженных, собравшаяся на поляне, выглядела теперь размытым колышущимся пятном, в котором уже невозможно было различить лица, отчего приор сразу почувствовал себя свободнее и несколько расслабился. У него не было больше сил сохранять на лице спокойное выражение при виде всех этих гниющих тел с открытыми зловонными ранами, похожими на увядшие цветы, обрамленные отвислыми лоскутами кожи, с органами, до крайности изъеденными лепрой и, казалось, готовыми выпасть. Здесь лепра достигала крайних своих проявлений, являя образцы запредельного ужаса и немыслимого омерзения. Правда, вечерняя прохлада не рассеяла, к великому сожалению священника, удушливого смрада, источаемого заживо разлагающимися больными, и приора мутило — в малом лепрозории дух проказы был не так ощутим.

Вдруг порыв ветра принес волну совсем уж немыслимого зловония. Приор побледнел, вскочил и задвинул окошко доской, заменявшей ставень. Потом устыдился своего порыва и подавленно прошептал:

— Бедные, несчастные люди…

— Проказа убивает медленно… — ответил врач своей любимой сентенцией. — Но огорчаться не стоит: у этого зла есть и положительные стороны.

— Скажете тоже! Что положительного может быть у проказы? — бормотнул Томас д’Орфей, раздраженно дернув своими огромными львиными губами.

— Согласитесь, лепра — чудесное пугало для военных, а война, как вам ведомо, зло куда большее, и она, похоже, всерьез грозит нашему королевству. Но наша славная лепра удержит англичан на почтительном расстоянии от Больной Горы. Никакие враги королевства, равно как его подданные, нипочем не осмелятся противостоять лепрозорию. Это ли несчастье? Я имею в виду тех рыцарей, которые грабят на своем пути все города и деревни под предлогом защиты угнетенных христиан. Вот и выходит, что Больная Гора — оплот мира и спокойствия, поскольку Господь любое зло обращает во благо.

— Ладно, соглашусь, но только по дружбе, нечестивец, — ответил Томас д’Орфей, слегка улыбнувшись.

— Я совсем не уверен, что покинул бы эту тихую обитель, даже если бы мне вдруг представилась возможность вновь окунуться в мирскую жизнь, стать одной из жертв всеобщего безумия…

Приор поразмыслил над этими словами и восхитился про себя могуществом философии. Тут снаружи донеслись возбужденные голоса. Он прислушался, потом открыл окно, но так и не смог разобрать ни слова: у большинства прокаженных, населявших гору на этой высоте и выше, лепрой были поражены и голосовые связки, отчего речь их более походила на хриплое рычание каких-то хищников. Люди, непривычные к общению с ними, не понимали почти ничего, но Жан Майар, довольно регулярно навещавший здешних бедняг и усвоивший этот своеобразный диалект, перевел невнятицу в слова обычного языка. Догадка приора подтвердилась: странник был где-то неподалеку.

Врач попросил брата Роза погасить свечи, после чего друзья устроились у окна, достаточно широкого, чтобы высунуть в него две огромные уродливые головы.

С появлением странника поселок огласился рычаньем и хрюканьем прокаженных. Они выстроились в ряд, и от этого зрелища, напоминавшего какой-то адский балаган, и у врача, и у приора стыла в жилах кровь.

Вдруг эта сцена оживилась мерцанием огоньков. Поначалу они были едва заметны, но с каждой минутой их становилось все больше и больше, и в конце концов весь подлесок осветился странным, каким-то волшебным светом.

По тропе, приближаясь к поляне, шла процессия, похожая на карнавальную.

Во главе шествия детишки несли факелы, горящие красным огнем. Когда же врач и приор, люди много повидавшие, увидели толпу, идущую следом за детьми, они буквально остолбенели, а брат Роз, глядевший одним глазом сквозь щель в стене лачуги, придушенно вскрикнул. Напугал их не столько вид множества прокаженных, донельзя обезображенных болезнью, сколько монстр, маячивший посреди процессии: огромное, о трех головах и на шести переплетающихся ногах воплощение запредельного ужаса.

«Трехзевый Цербер, хищный и громадный, Собачьим лаем лает на народ, Который вязнет в этой цепи смрадной»[6], — пролепетал Жан Майар, вытирая со лба холодный пот. В тот миг ему показалось, что это дьявольское создание и есть страж адских врат.

Друзьям вдруг почудилось, что они очутились в преисподней, среди сборища отборной нечисти, и это помешало им рассмотреть детали страшной картины.

Когда же оцепенение прошло, врач и приор заметили, что чудище состоит из вполне знакомых форм.

Взгляд приора, все еще блуждающий, остановился наконец на этих головах. У левой вместо губ были лишь искромсанные лоскутки кожи, а нос заменяла черная дыра, зияющая посреди лица и наводящая на мысли о некой бездне, обреченной вовек не видеть света. На правой вся — без малейшего исключения — плоть была трухлявой: язва на язве и гнойник на гнойнике; глаза, губы, нос и уши терялись среди мерзких наростов, а неровный свет факелов делал харю еще отвратительнее.