— Этот странный туман я заметил еще вчера, — молвил врач. — Он не рассеялся даже с восходом солнца.
— Это тучи пыли, — уверенно сказал брат Роз. — Видите: они зависают, в основном, над улицами и дорогами. Я видел такое еще ребенком и с тех пор запомнил. Тогда в город съезжались на ярмарку торговцы со всего королевства, и от всадников, мчащихся галопом, а также от повозок, запрудивших все улицы, в воздух вздымались огромные клубы пыли и облаками окутывали все вокруг.
— Да, похоже, и сегодня там ярмарка. Или большой праздник.
Несколько минут они шли в мрачном молчании. Загнанные злой судьбой в пределы лепрозория, где не было другой перспективы, кроме усугубления проказы, и где скромный, обусловленный самой болезнью жизненный уклад стал уже привычным, они вдруг с новой силой ощутили свою ущербность. Для этого хватило одного лишь беглого взгляда вниз, на равнину, откуда доносились набатные удары колоколов, взгляда, от которого пробудились воспоминания, казалось бы, навеки почившие в дальних уголках душ: о нормальной людской жизни в миру. Горечь захлестнула их волной, холодной, пробирающей до костей.
Жан Майар первым прервал тягостное молчание и попытался вернуться к привычному своему тону.
— Что нам за дело до дымов и запахов равнины, приор? Наверняка там в разгаре один из многочисленных церковных праздников: колокола гудят так, будто их терзает ураганный ветер. Может, по случаю какого-нибудь новоявленного чуда? Благие вести такого рода неизменно привлекают множество паломников и, само собой, торговцев со всей округи, торопящихся сбыть свой лежалый товар. Вот мы насмешничаем надо всем этим, а разве появление у нас Святого не такого же рода событие?
— В сущности, вы правы, мэтр Жан, — согласился приор. — Бог поселил нас на Больной Горе и он же направил к нам посланца, чтобы мы устыдились нашего эгоизма. Я уверен, что в глубине души вы чувствуете то же, что и я: никто не может прожить без любви, без сострадания.
— Пусть так, приор, — сказал врач. — Что ж, надеюсь увидеть этого нашего мессию при свете дня… Ага, вот, кажется, и он!
Они подошли к опушке густого леса, в глубине которого виднелось множество лачуг, стоящих от тропы на довольно почтительном расстоянии.
И верно: странник был уже здесь. Желая, очевидно, остаться незамеченным, он неподвижно стоял в тени дерева, опершись спиной на ствол, и не заметил приближения врача и приора. Он наблюдал за дюжиной ребятишек, поглощенных необычной церемонией: десятеро, застыв, сидели в три ряда на корточках, а перед ними стоял на коленях мальчуган в грязных лохмотьях. Чуть поодаль от него другой парнишка, должно быть, заводила, говорил что-то, сопровождая слова бурной жестикуляцией. Ни странника, ни вновь прибывших ребятня не замечала.
Приор собрался было обнаружить свое присутствие, но Жан Майар остановил его, шепнув на ухо:
— Не спешите, приор. Мне хочется хорошенько разглядеть вашего Святого теперь, когда он полагает, что никто его не видит.
— Но чем заняты эти дети?
— Это всего лишь игра.
— Игра?
— Давайте понаблюдаем. И за ребятней тоже. Ведь они — будущее нашего лепрозория… Это их любимая игра, приор. Прокаженные дети играют во взрослых прокаженных…
2
И в самом деле: мальчик, стоящий на коленях, изображал прокаженного: голова покрыта черной накидкой, а на груди пришпилен кусок красной ткани, небрежно вырезанный в форме сердца. Паренек постарше, судя по всему, изображал служащего какое-то подобие панихиды.
Исполнив монотонным речитативом литанию — длинную последовательность молитв, куда были включены словечки, похожие на латинские, слыша которые, «паства» едва не покатывалась от хохота, — он наклонился и, прихватив в пригоршни земли, бросил их на голову мальчику, изображавшему отверженного, произнеся при этом:
— Друг мой! Это знак того, что ты умер для сего мира.
Ребятишки начали шушукаться, толкая друг друга локтями, а мальчишка, игравший роль прокаженного, пал ниц и коснулся головой земли.
«Пастырь» между тем продолжал:
— Я навсегда запрещаю тебе входить в церковь, подходить или присоединяться к другим людям, посещать многолюдные места.
Тебе навсегда заказано мыть руки в каких-либо источниках, ручьях и реках — в любой воде, за исключением твоей собственной посудины.
Ты не будешь больше носить никакой другой одежды, кроме балахона прокаженного.
Я запрещаю тебе отвечать на вопросы любого, кто встретится тебе на пути; если тебе придется идти по полям, то прежде, чеж заговорить, ты должен будешь сойти с дороги и стать за ветром, дабы не заразить этого человека. Более того, отныне ты вынужден будешь избегать больших дорог, чтобы не встречаться с кем-либо на своем пути.
Я запрещаю тебе, если ты следуешь тропой, ведущей через поля, прикасаться к изгородям или кустам, растущим вдоль нее.
Я запрещаю тебе прикасаться к кому бы то ни было и, в частности, к детям и подросткам.
Я запрещаю тебе впредь есть или пить с кем бы то ни было, кроме как с другими прокаженными.
Мальчишка, изображавший прокаженного, поднялся на ноги и направился к зияющей в земле яме, тряся при этом висящими на шее железяками, которые заменяли ему погремушку. И тут же все остальные дети шарахнулись от него в разные стороны, затыкая ноздри и всячески выказывая свое отвращение. Прокаженный лег в могилу, а прочие принялись издали швырять туда пригоршни земли и так до тех пор, пока не засыпали обреченного наполовину.
Церемония эта — separatio leprosorum, или отвержение прокаженного, — подобным же образом проходила и в миру: именно так общество отвергало заболевших проказой, изгоняло их из среды здоровых людей. Такой ритуал предшествовал водворению на вечное поселение в лепрозорий. Дети, рожденные уже на Больной Горе и, следовательно, не испытавшие сами этой жуткой процедуры, были, однако, сильно впечатлены рассказами своих родителей, все время обсуждали их, подолгу сравнивая разные версии. Так что и им ритуал был ведом до тонкостей.
Разыгранное ребятней действо потрясло приора своим необычайным правдоподобием. Врача же, уже привыкшего видеть такого рода детские забавы во время своих обходов, больше интересовала реакция странника. А тот, казалось, был целиком захвачен неожиданным спектаклем.
Поняв, что в игре наступила небольшая пауза, странник вышел из-за дерева и направился прямо к ребятне. Жан Майар отметил, что лицо его еще бледнее, чем накануне, к тому же от недостатка сна оно осунулось и даже черты его изменились. Однако глаза святого старца пылали каким-то странным, диковатым огнем.
Увидев неизвестного, ребятишки притихли, а самый маленький из них испугался и с ревом бросился наутек.
«Как мало надо, чтобы заставить их разлететься, подобно воробьиной стайке», — подумал врач.
С улыбкой подойдя к детям, странник заговорил с ними тихо, не повышая голоса, как ранее говорил с жителями малого лепрозория, — и дети, словно вмиг зачарованные, молча внимали ему.
Приор снова попытался обнаружить себя, но Жан Майар вдругорядь остановил его. Оба они уже догадались, что странник попросил детей объяснить ему суть игры.
Через несколько минут вдруг раздался смех святого старца, слышать который друзьям еще не доводилось. Смеялся он так же, как и говорил, — не разжимая зубов. Затем, судя по всему, он попросил ребят принять его в свою игру, и те, явно заинтригованные, согласились.
Новая игра оказалась проще, но и она была вдохновлена проказой. Подросток, недавно изображавший священника, переоблачился, покрыв голову черной накидкой и приколов к груди кусок красной ткани в форме сердца, — теперь он сам играл прокаженного. Стайка детей тут же с дикими воплями разбежалась от него, а он преследовал их, звеня своими железками. Тот, кого ему удавалось поймать, должен был сменять его в этой роли. Странник вступил в игру на свой манер: вместо того, чтобы бежать от прокаженного, он пошел ему навстречу, раскрыв объятия, а подойдя, крепко прижал к груди и расцеловал.
