Средняя голова чудовища поникла и моталась со стороны на сторону. Это показалось приору странным, и одновременно он подумал, что эта голова куда гнуснее прочих, но научилась скрывать свою сущность. Тут же приор уловил едва заметное напряжение мышц шеи, означавшее, что монстр намерен явить и третье свое лицо, и сердце его чуть не остановилось. Когда же голова поднялась, смятение священника сменилось замешательством и смущением — он узнал странника.

Его поддерживали, почти несли два прокаженных из тех, кто до сих пор жили вдали от всех и почти никогда не покидали свои лачуги. Но сейчас и они вошли в свиту незнакомца, а он прижимался к ним так крепко, что три фигуры сливались в одну, очертаниями напоминающую трехглавого адского монстра.

Морок развеялся, но жуткий страх, обуявший приора, так и не прошел. Более того, его начала колотить дрожь омерзения, будто не странник, а он сам шел в обнимку с этими двумя почти уже нелюдями.

— Этот человек свят! — воскликнул Томас д’Орфей так громко, словно криком хотел убедить себя самого. — Только святой способен на такие деяния!

4

— Святой… — задумчиво покивал Жан Майар. — Но мне кажется, что святость подразумевает покой и умиротворение души, а этот человек явно не в себе. Бьюсь об заклад, сейчас он снова примется обнимать и целовать всех и каждого.

Сейчас же толпа прокаженных разомкнулась, выпустив странника из безумного своего вертепа, и он на несколько мгновений остался один, явно пребывая в некоем лихорадочном забытье. Потом толпа вновь сбилась вокруг него, и он быстро овладел собой и вновь жадно бросился обнимать всех по очереди, предаваясь этому восторженно, страстно, но в то же время и с некоторой монотонностью, будто хотел побыстрее завершить прискучивший труд. С распахнутыми объятиями странник подходил к прокаженному, истово прижимал его к себе, впивался губами в омерзительную плоть, отстранялся, переходил к следующему.

— Возможно, я ошибался, когда заподозрил в нем дурные намерения, — вполголоса, словно разговаривая сам с собой, пробормотал врач. — Но вот ведь что странно: святоша этот с одинаковым усердием милуется со всеми прокаженными — и с мужчинами, и с женщинами, и с детьми, словно не замечает ни пола, ни возраста. Так кто же он? Просто душевнобольной? Или святой безумец? Что ж, бывают и такие. Со вчерашнего дня он облобызал более пятисот рож одна другой гаже, но не пресытился этим… Мой приор, мне приходит в голову лишь одно-единственное разумное объяснение…

— «Разумное объяснение»?! — возмущенно перебил приор.

— Он грешник! — продолжал Жан Майар. — Кающийся грешник, мятущийся и мучимый совестью. Он хочет спасти свою душу, чтобы она попала в рай, вот и пожаловал туда, где всякое деяние — во благо. Но чтобы вдохновиться на такое самопожертвование, надо иметь вескую причину. Возможно, на его совести лежит некое преступление, причем не из простых.

— Безбожник! Да можно ли искать причину для Божьей благодати, нам явленной? Человек этот, свят, понятно вам?!

— Такая уж у меня профессия — искать причину всего непонятного, — пожал плечами врач. — Да я и раньше любил поразмышлять над тем, что движет людьми, в том числе и святыми, — он бросил пристальный взгляд на поляну и заговорил уже совершенно серьезно: — По правде сказать, сейчас я в недоумении. Я так понимаю, что подвижничеству должно быть свойственно некое величие. Почему же Всевышний не наделил избранника своего хотя бы более благообразным лицом? Вы заметили, какой у него крючковатый нос, какое бледное лицо, как выделяются скулы и какие тонкие губы? А этот аромат мирра и ладана, который одурманивает всех, кого он целует. Не затем ли он, чтобы заглушить запах серы?

— Да ты сам дьявол! — прошипел в ответ приор. — Сам не веришь во Всевышнего и нам хочешь внушить…

— Бросьте, мой приор… Дьявол — не более чем выдумка священников, но она хоть вдохновила божественного Данте на прекрасные стихи… А ну-ка гляньте на вашего Святого!

Странник стоял посреди поляны, плотно окруженный толпой.

Приор подошел к окну и взглянул на странника, освещенного факелами. Тот как раз нагнулся над младенцем, которого протянула к нему одна из прокаженных.

Не слова ли Жана Майара посеяли в душе приора тревогу? Или от треволнений последних суток ему стали мерещиться всякие страхи? А может, это мерцающий свет факелов так преображал все вокруг? Как бы то ни было, приора потрясла жуткая гримаса на лице Святого — в то мгновение оно показалось священнику коварным и злобным. Это впечатление усилило и поведение младенца: при виде старца он истошно заверещал, начал судорожно биться в руках матери — та едва его удержала. Но те несколько мгновений, что странник стоял, склонившись над ребенком, с лицом, искаженным злобной миной, приору померещилось, будто он стал свидетелем жертвоприношения какому-то языческому божку-людоеду.

Он крепко зажмурился и осенил себя крестным знамением. Когда же он снова открыл глаза, видение рассеялось. Святой отошел к другим прокаженным, а младенец лишь негромко всхлипывал.

Приор устало провел ладонью по лбу, мысленно упрекнув своего приятеля за кощунственные слова, смущающие сердце.

— Не поговорить ли нам с ним теперь же? — спросил врач.

Приор мешкал. Он чувствовал себя измотанным и подавленным — да и было отчего, — и ему не хотелось выходить к толпе прокаженных.

— Подождем до завтра. Наверное, он остановится здесь передохнуть.

— Пожалуй… чтобы уже в полночь тронуться дальше. А остановится он лишь тогда, когда обойдет весь наш лепрозорий. Он торопится, но где-то у самой вершины мы его непременно догоним. Разве вам, мой приор, не интересно взглянуть, как встретят этого святого в Богом проклятой зоне?

Томас д’Орфей лишь молча передернул плечами. С тем друзья и отправились спать.

III

1

На следующий день приор и врач продолжили свое восхождение. Из поселка они вышли затемно, чтобы подниматься по холодку. Странник же, как и предвидел Жан Майар, отправился в путь еще раньше, и путь его представлял этакую спираль, витки которой сужались по мере приближения к вершине.

Близилась гроза: несмотря на ранний час было душно. Приор дышал тяжело и часто останавливался, чтобы перевести дух. Они миновали ненаселенную местность и наконец добрались до мрачного нагромождения камней, которым отмечался рубеж верхнего лепрозория.

— А вот и девятый круг, пристанище отборных горемык, — сказал Жан Майар и прочел по-итальянски из Данте: —«Жалчайший род, чей жребий несчастливый. И молвить трудно, лучше б на земле Ты был овечьим стадом, нечестивый…»[7]

— Я не понимаю итальянского, — мрачно буркнул приор, — но думаю, что здесь, в верхнем лепрозории, ваш великий флорентиец смог бы присмотреть для своего описания преисподней немало жутких подробностей.

— Одну, по крайней мере, он нашел бы уже на подступах к верхнему лепрозорию, приор, — сказал, с трудом переводя дыхание, вконец запыхавшийся врач и остановился. — Ему Ад представлялся бездной, и туда надо было спускаться. Следовательно, шли легко, не боясь надорвать сердце. Мы же, штурмуя эту адскую гору, сильно рискуем своим здоровьем.

Старик-приор даже не улыбнулся. После короткой передышки он тяжело полез по круче, и вдруг, обернувшись, спросил сурово:

— А эти… здешние, долго еще протянут?

— Месяцы, а может, и годы. Я знал одного прокаженного, чье тело сгнило совершенно, на нем даже черви кишели, а он все жил и жил.

Приор тяжело вздохнул.

— Лепра убивает медленно, и его это радовало: он боялся смерти, — заключил врач.

Они все шли и шли, поднимались все выше и выше. Приор обливался потом, который почему-то начал казаться ему чуть ли не предсмертным. Сегодня он впервые почувствовал бремя своих лет, усугубляемое еще и болезнью.

Духота вконец вымотала путников. Над равниной уже клубились черные тучи, а деревню по-прежнему накрывала красноватая дымка. Врач попытался привлечь к этому внимание своего спутника.