— Когда-то служил в санитарной роте.

— Пошли. Ночью выбросишь.

Подхватили и выволокли безвольное тело капитана. Закрыли двери на ключ, потащили одурманенного наркотиком капитана по коридору в его каюту.

Едва троица скрылась за углом, как у двери нежилой каюты оказался Хосе. Действуя отмычкой, он открыл двери, вошел, нагнулся над мешком, открыл застежку, посмотрел на убитого, не признал в нем никого из команды, закрыл застежку.

Двери каюты закрыл той же отмычкой.

В каюте капитана чиф свалил тело хозяина на постель, сказал забившейся в угол Мэй:

— Ну, что, Мэй? Ты не убедила его, что нам надо обязательно попасть в Манти. А могла, могла бы. Он часто рассказывал, как хорошо вы понимаете друг друга. Теперь слушай внимательно и запоминай... Если ты хоть словом, хоть взглядом дашь кому-нибудь понять, что мы везем, куда везем и что с капитаном, я не ручаюсь за твою жизнь. Если в русском порту что-то заподозрят, все мы, и ты в том числе, сядем на много лет в тюрьму. У русских закон построже, чем в других странах. Это в Голландии дают максимальный срок двенадцать лет, а у русских... Если же рейс пройдет благополучно, я выполню обещание. Я добрее капитана. Но с условием, что ты станешь моей послушной девочкой. Подойди-ка!

Чиф уселся в кресло, вытянул ноги.

Мэй медленно шла к нему, а он уже был мыслями в Манти. Предстояло много работы — наладить контакты, договориться с регулярными поставщиками, переоборудовать «Сансет», обеспечить транспорт, расставить в нужных местах свой персонал и, главное, обеспечить безопасность груза. А также свою.

Мы с Вовчиком брели со своего поста у филателистического магазина.

— Может, ты его не заметил? — спросил я. — Или позабыл, каков он с виду?

— Не было его, — хмуро ответил Вовчик. — Не пришел.

Я вздохнул. Или малый темнит, или действительно «коллекционер» больше не ходит к магазину.

— Юра, а ты много контрабандистов поймал?

— Сорок бочек, — пошутил я, — и все с ножами. А что?

— Да так, просто...

— Почему спросил?

— Жалко мне их.

— Да? Странно.

— Я недавно «Челкаша» читал...

Я рассмеялся.

— Эх, Вовчик! Старой информацией питаешься. Плохо, что литература больше не занимается нашим городом. Начитаются люди Горького, Бабеля, Паустовского и прут к нам за романтикой. Приезжают и — разочарованы. Контрабандистов нет, пивных мало, Яшки Япончика нет... Думают, тут на каждом углу матросы в клеше и скрипачи на скрипках «вышивают».

— Но контрабандисты же никому ничего плохого не делают. Вон Челкаш...

— Да? А куда, к примеру, уплыли бы ордена Марка Фомича, которые ты продал «коллекционеру»?

Мой аргумент был очень силен. Вовчик скис и больше не расспрашивал меня о таможенных подвигах.

Вечерело.

На небольшом пространстве складской площади, загроможденной кипами подмоченной мешковины, которую сушил морской ветерок, мы с Никитиным валяли дурака — отрабатывали приемы самбо. Дневная жара сменялась легким вечерним бризом, но все равно было душно, поэтому мы сбросили блузы и в который раз хватали, бросали друг друга — благо море в двух шагах, можно ополоснуться.

Мы любили иногда пофорсить в редкие минуты свободного времени без свидетелей — сломать не слишком толстую палку ударом ребра ладони, крутнуть с контейнера заднее сальто, подержать между бочек «угол»...

Никитин в энный раз бросил меня на мешковину, я поднялся, потер ушибленное плечо, поднял с земли обломок доски, означавший «кинжал».

— Давай, Юрка, давай! «Он» ждать не станет...

Обмениваясь приемами, мы всегда упоминали некоего загадочного «его», подразумевая опаснейшего противника, который в скором будущем должен был угрожать нам то пистолетом, то ножом, то готовился вот-вот придушить в укромном месте. «Он» заставлял работать в полную силу, так как был самым коварным, самым жестоким, и мы старались держать против «него» в личном арсенале побольше приемчиков.

Никитин стал сзади, а я, развернувшись, бросился на него.

Опять ничего не получилось. Не успел пырнуть друга в живот (несильно, конечно же), как Никитин провел прием и еще раз швырнул меня на подмоченную мешковину.

— Юрка, — отирая пот со лба, засмеялся Никитин, — ты думаешь, если я к тебе хорошо отношусь, так позволю погибнуть во цвете лет на какой-то пьяной свадебке или в переулке у сахарного завода, где ошиваются перекупщики?

Бросив меня в третий раз, Никитин продолжал «вправлять мозги»:

— Зачем ты всегда фасонишь? Зачем при высадке за леера не держишься? Давай, давай, вставай, не ленись! Я хочу, чтобы в случае чего в тебе была не дыра, а дырочка. Маленькую легче штопать.

— Хватит. Теперь ты нападай, — отдал я «кинжал».

Мы закружили, настороженно приглядываясь друг к другу.

— О! — выпрямился Никитин и посмотрел в сторону. — Грузчики идут.

Я невольно отвлекся и получил тычок в бок.

— Вот так «он» тебя и поймал бы!

— Ой, да знаю я эти отвлекающие штуки! — выкручивался я. — Сам применял.

— Знать знаешь, а все равно попался. Запомни — приемы отрабатывают не для того, чтобы хвастать перед девочками, а...

Никитин сделал отвлекающий жест, но я успел отреагировать.

— Хватит? — спросил Никитин.

— Хватит. Устал.

Никитин воспользовался моим согласием и ударил сверху. Попал!

— Ты же сам предложил заканчивать!

— Пока в руках противника оружие, доверять ему нельзя никоим образом.

Тут я подхватил его и бросил в сторону. Он приземлился на четвереньки, а я в пылу схватки вырвал «кинжал» и чувствительно ткнул в ягодицу.

— У-у! — взвыл Никитин.

Я зашвырнул «кинжал» подальше, мы отряхнули брюки, надели блузы, прицепили галстуки, постояли, отдышались.

— Пошли, умоемся, — предложил Никитин. — Через час нам «западногерманца» принимать.

Мы пересекли площадку с мешковиной и, миновав воротца в невысоком заборчике, оказались на Австрийском пляже. Дошли до воды и стали умываться.

Я распрямил спину, прислушался. Началось. Томная мелодия старого танго скользила над портом, над морем, уплывала куда-то к судам на рейде, за горизонт...

— Танцы, — вздохнул я. — Нестареющие танцы.

— Все еще ходишь?

— Сейчас нет. Встречаюсь с одной... одним хорошим товарищем.

— А перестанешь встречаться?

— Опять пойду. Тянет, как цирковую лошадь.

Иногда мелодию заглушал шум порта — лязг цепей, гул моторов, требовательная речь репродуктора. Влажная духота сгущавшегося вечера, шелест волн, относительное спокойствие, царящее на припортовом пляже, настраивали на отнюдь не рабочий лад.

Я посмотрел на загоревшиеся огни парка, расположенного на высоком плато, философски изрек:

— Кому-то танцы, а кому-то...

Мы пошли назад. За нами остался пляж с темной полосой водорослей, выброшенных недавним штормом.

— Танцы — это не просто танцы, — просвещал я Никитина. — Это удачно придуманная кем-то система знакомства. Думаешь, все приходят ногами дрыгать? Ничуть! Познакомиться хотят. На улице ведь не обнимешь сразу девчонку, не станешь ей разную чепуху на ухо говорить. А на танцах — пожалуйста!

Никитин остановился.

Две женских фигурки виднелись на ступеньках небольшой деревянной будки, стоявшей поодаль.

— Занятно. Весьма занятно.

Он направился к будочке. Я за ним.

— Что здесь делаете, девушки? — строго спросил Никитин сидящих девчонок, которые охотно захихикали и засмущались.

— Мы тальманы, — ответила одна, побойче. — Работы нет, купались. А вы не хотите искупаться? Или боитесь, что форму украдут?

— Мы на службе.

— Ой, кто узнает! Мы постережем.

— Они, наверно, в семейных трусах, стесняются, — заметила вторая, поскромнее. — Закурить не найдется?

Никитин вынул пачку сигарет, подал.