Вышел из дома, свернул за угол, подошел к массивной двери подвала. Двадцать одна ступень — и он в холодящем сумраке. Хороший подвал отгрохали старики! Отвалив в сторону большую бочку, принялся копать припасенной для такого случая саперной лопаткой. Прокопав с полметра, взялся за лежавшее в земле пластмассовое кольцо, потянул.

Вытряхивая монеты из трубы в кожаный мешочек, еще раз порадовался своим знаниям.

Как разведчик попадается на несовершенной связи, так, считал Морозов, и валютчик или контрабандист ловятся на второстепенном. Начав копить деньги, задумался о различных способах сокрытия. Примитивные стеклянные банки, бачки унитаза с двойным дном, сараи с поленницами дров — все было неразумно, несовершенно. Прятать надо было так, чтобы в любой момент можно было бы извлечь, упаковать и увезти.

Морозов так увлекся мелодией пересыпающихся монет, что не расслышал легких шагов. Чья-то тень легла на его руки. Он вскочил и с перехватившимся дыханием, бледнея от испуга, увидел стоявшего в проеме двери Кучерявого.

Я медленно поднимался по ступенькам, ведущим в город. Лестница была сделана из ноздреватых морских камней. В воздухе — ни малейшего движения. Хотелось пива или молока. На худой конец хотя бы стакан минеральной.

У ближайшего киоска млела гигантская очередь. Пена с кружек сдувалась под ноги. Под завистливыми взглядами замыкавших очередь пиво исчезало в пересохших глотках, вызывая умиротворенный блеск в глазах счастливчиков.

Я понял, что здесь мне не пробиться к заветному прилавку, и зашагал дальше. В двух кварталах находился бар интуристовской гостиницы, где я иногда пил кофе или минеральную воду.

Через десять минут сидел за столиком у окна и с наслаждением попивал густое от холода молоко.

На улице, идеально чистой, с красивой, фигурно выложенной мостовой, зеваки рассматривали сверкающие никелем и лаком иностранные машины. Я тоже уставился на одну, похожую на гигантскую акулу, и очнулся оттого, что кто-то тронул меня за плечо.

— Я рад. Очень рад, — улыбался старик. — Вы вспомнили обо мне, все же зашли. Это так мило с вашей стороны. А я завтра уезжаю. Знаете, приехал, приболел, лежал в вашем прекрасном госпитале, и, представляете, с меня не взяли ничего. Совершенно ничего. Ни сантима! Был сейчас в городе, вас вспоминал, вернулся, вы сидите. Знаете, я навел справки у администратора, у прислуги... Вы позволите, я присяду рядом? Вам заказать еще что-нибудь? Тогда выйдем на воздух? Здесь душновато. Сердце...

Я мучительно вспоминал фамилию болтливого старичка, когда мы пошли прочь от гостиницы. Нет, не помню. Долго же он гостит! Наверно, просто приехал подлечиться. Билет стоит дешевле, чем пребывание в больнице.

— Так администратор подсказал, где приблизительно может находиться моя улица. Я ведь ничего не помню. Только церковь И огромное поле. Я поехал на место, указанное мне... Увы! Ничего не нашел. Все изменилось! Все!

— У нас много строят.

— А мне-то каково! Приехать за тысячи километров и ничего не найти. Ни дома, ни даже улицы.

Старик обмахивался панамой, тяжело вышагивал рядом. Мне наскучила его трескотня. Сначала уезжают, потом ищут воспоминания. У меня были дела поважнее, но я не находил повода удрать.

— Гм... А родные у вас есть?

— О нет. Я совершенно один. И там, и здесь. Мне ведь было очень немного лет, когда отправился в свой первый рейс на старом угольщике. Я был крайне романтичен. А тут — первая мировая война. Нас, уже говорил, интернировали. Потом хотел вернуться домой, но из этого ничего не получилось. Вместо того, чтобы приблизиться, удалялся. Занесло в Австралию... Потом — Новая Зеландия. Там женился, держал маленькую ферму. Овцы, молоко, сыр... А перед второй мировой войной переехал во Францию, где жене оставили маленькое наследство. И вот жена недавно умерла. Детей нет, друзей почти нет. Я решил приехать сюда. Вам покажется смешным... Казалось, что здесь встречу кого-то родного, знакомого. Я понимаю, что это глупо, но... так как связь с родными утерял еще до второй мировой войны, но... так уж скроен человек. Ничего нет и не будет, а он все надеется.

— Что же вы теперь будете делать?

— Не ведаю.

Старик остановился и задумчиво посмотрел на стоявшие в порту суда. Нахлобучил панаму, и мы пошли дальше.

— Торопился, ждал встречи, и вот... Никого не встретил, кроме родной земли. Никому не нужен.

— Завтра назад?

— Да. К себе, во Францию. Там у меня маленький домик, маленькая пенсия, маленькие радости. Несколько друзей, с которыми вечерами играю в картишки... Сколько мне осталось? Хочется умереть окруженным теми, кто хоть немного знает тебя, кого знаешь сам. А здесь... кому нужен я здесь? Там у меня остались средства к существованию, привычки... Иногда тоскливо, но... Нет, это трудно объяснить. Ощущение, будто сидишь на двух стульях. И сюда хочется, и там надо остаться. Была жена, было спокойней. Теперь я понимаю, что поздно. Слишком поздно.

— Наверно, вам у нас не понравилось?

Старик хотел выговориться, и я не мешал ему.

— Нет, нет... Меня поразили у вас две вещи. Во-первых, красный флаг, который у нас увидишь нечасто. Помню, как-то в молодости я бастовал. Шли с красным флагом. Была прекрасная пора... На нас набросилась полиция, отняла флаг. Хорошо подрались. А теперь, подумать только, ваши спортсмены выступают на соревнованиях, выигрывают, и на трибунах буржуи и короли поднимают свой зад, чтобы приветствовать их нелюбимый цвет. Это потрясающе!

— А что второе?

— Второе... Не взяли деньги за лечение. У нас тоже есть бесплатное, но в такие больницы лучше не попадать. И еще цены. На всех вещах проставлены цены. Вот, смотрите, — вынул он из кармана открытки. — Шесть копеек. Я знаю, что не переплатил. А у нас никогда не знаешь, надули тебя или нет. На этом углу открытка стоит двадцать сантимов, на другом — франк. У нас за лишний франк могут со свету сжить, горло перерезать...

Я очнулся.

— Извините, — посмотрел я на часы. — Мне пора. Счастливой вам дороги!

Кучерявый медленно спускался, не сводя завороженного взгляда с золота. Морозова передернуло.

— Ты чего приперся? — прорычал он, закрывая собой золото. — Катись! Ну!

Очнувшись, Кучерявый что-то пробормотал и вышел. Трясясь от возбуждения, Морозов торопливо закончил перекладывать монеты, расставил все на места. Тут он вспомнил о портфеле и вихрем вылетел из подвала.

— Чего приперся? — набросился на Кучерявого. — Чего тут шаришь?

Немного поостыл, увидев, что портфель закрыт. Внимательно посмотрел на Кучерявого.

— В чем дело, спрашиваю? По-моему, о встрече не договаривались.

— Разве? Без грубостев, шеф! — осклабился Кучерявый. — Ты, я вижу, собираешься куда-то. И между прочим, не предупредив меня. Это я должен спросить — в чем дело?

Морозов сунул мешочек в портфель, не отвечая.

— У меня нет больше времени на болтовню.

Кучерявый несколько секунд что-то соображал, потом лениво поднялся и, насмешливо улыбаясь, подошел к Морозову.

— Слушай, Юрик, — остановился он совсем рядом. — Я приехал по делу... Мы горим. Или скоро погорим. А ты намыливаешься и не хочешь помочь другу. О долге забыл? Я имею в виду не моральный, а денежный.

Морозов деловито проверял содержимое своего бумажника, рассматривал какие-то справки. Кучерявый, не выдержав, положил руку на портфель.

— Не спеши, шеф. Ты мне кое-что должен, и придется мешочек вынимать назад.

— Что? Что ты сказал?! — не поверил ушам своим Морозов. — Пьяный, Сашенька?

— Я сказал, — спокойно повторил Кучерявый, — чтобы ты вытащил мешочек.

Он вынул из кармана нож. Легкий щелчок, и хорошее лезвие из нержавеющей стали застыло у животика Морозова.

— Раз ты, такой фраер, смываешься, не расплатившись, не предупредив, придется взять самому.

— Ты что делаешь, идиот? — попятился Морозов. — Ты сядь, поговорим спокойно.

— Это ты сядь. Пока резать я тебя не буду. А вот за грубости я еще больше возьму.